Темное безумие (ЛП) - Ромиг Алеата - Страница 36

Искра надежды вспыхивает в ее темных глазах.

Я дал ей ровно столько информации, сколько необходимо, чтобы поддерживать в ней силы. Ей понадобится эта крошечная вспышка надежды, чтобы выжить в этом подвале.

— Мне нужно избавиться от машины. — Я встаю и отряхиваю джинсы. Приятно выбраться из оранжевого комбинезона. — Не могу рисковать, что ее заметят. Это было бы безответственно.

— Не оставляй меня.

Голос у нее слабый и тоненький. Она выглядит почти беспомощной на полу в окружении кованых прутьев. Она выглядит потерянной.

Еще один ее грех: обман. Она овладела искусством двуличия. Ей приходилось жить во лжи, чтобы обмануть других. Как любой нарцисс, она даже сама верит в эту ложь. Весь ее мир построен на этой лжи. Когда Лондон действительно достигнет предела, только тогда дамба сломается, и правда вырвется наружу.

Однако у меня нет столько времени. Я не настолько самоуверен, чтобы думать, что у меня все получится. Ее ум — самое сильное ее оружие. И опять же, это ее специальность, а не моя. Ей нужен толчок.

Положив руки на решетки, я говорю:

— Странно сознавать, что именно на нас влияет. Что нас определяет. Люди не помнят хорошего. Они помнят то, что разрушает их.

Она встает на колени. Держась ниже меня, создавая иллюзию моей власти над ней. Она эксперт. Я улыбаюсь.

— Ты разрушил меня, Грейсон. Моя жизнь не сказка. Наказание, которое ты мне навязываешь… Я уже его понесла. Я уже заплатила за все грехи, которые совершала в своей жизни.

— Неужели.

Она щурится.

— Ты знаешь, что это так.

Я прижимаюсь лбом к решетке.

— Твои пациенты тоже пострадали. Конечно, это были больные люди. Там, где нам с тобой удавалось направлять болезнь, контролировать побуждения и прятаться на виду, им не так повезло. Им не хватает контроля над импульсами. Но вот тут-то и появляется хороший доктор. — Я улыбаюсь ей. — Ты лучшая в своей области.

Она встает.

— Иди к черту.

Я смеюсь.

— К какому именно?

На ее хмуром лице появляется выражение отвращения.

— Я пыталась помочь своим пациентам, несмотря на мир, в котором их бы казнили и истребляли. Как паразитов. — Она убирает волосы с глаз. — Когда реабилитация становилась все более и более маловероятной, я все равно боролась за своих пациентов.

— В тебе есть что-то от Флоренс Найтингейл, не так ли? Ты немного влюбляешься во всех своих пациентов, которые дают и принимают, жертвуют и истребляют, как влюбленная пара. За исключением того, что для тебя все дело заключается в том, чтобы принимать.

Она с опаской смотрит на меня.

— О чем ты говоришь?

— Ты артистка, Лондон. Твоя терапия похожа на танец. Кровавый балет, в котором ты искажаешь и ломаешь умы своих пациентов, как тело танцора. Ты пожираешь их дары, а когда они ломаются и оказываются опустошенными, ты бросаешь их в ближайшей психушке.

Она стоит неподвижно, оценивающе глядя на меня. Она не добыча. Она охотник.

— Ты придумал очень интересную историю, Грейсон. Ничего из которой не соответствует реальности.

Я поднимаю голову.

— Когда начались головные боли?

Ее единственный ответ — растерянно приподнятые брови.

— Могу поспорить, что в последнее время они участились. Становились более болезненными, более длительными.

— В этом году я работала больше, чем когда-либо за свою карьеру. Конечно, я буду физически расплачиваться из-за этого.

— Ты действительно много работала. А что насчет Тома Мерсера?

Она качает головой.

— А что насчет Тома?

— Находясь в тюрьме, ты встречаешься с множеством неприятных людей. Многие из них были твоими пациентами. Том был очень беспокойным человеком. То, что он говорил… — Я цокаю. — Если бы ты уже не уничтожила его, он мог бы оказаться в моем списке.

— О чем ты, черт возьми, говоришь? Том Мерсер был помещен в психиатрическое отделение Котсворта как больной шизофренией, лечившийся лекарствами. Он был одним из моих самых известных пациентов.

— Который повесился на простыне.

Она бледнеет от шока.

— Зачем ты это делаешь. Почему ты лжешь?

— Да ладно. Разве ложь один из симптомов моего расстройства?

Она меряет камеру шагами, не глядя на меня.

— Нет, но тебе нравится создавать тщательно продуманные катастрофы. Я не стану твоей жертвой. Я не стану твоей следующей катастрофой.

— О, Лондон. — Мне нравится произносить ее имя, на вкус оно как свежая сирень. — Как ты думаешь, почему я с самого начала был так очарован? Когда мы встретились, ты уже была прекрасной катастрофой.

Она бросается на клетку. Как дикое животное, она хватается за решетку и, содрогаясь в неистовом припадке, сотрясает свою тюрьму. Я неподвижно стою с другой стороны. Решетки не поддаются.

— Пошел ты. Пошел ты… — Она снова и снова повторяет это, хриплая мантра срывается с ее губ.

Тяжело дыша, она повисает на решетке, ухватившись за прутья, она еле удерживает себя в вертикальном положении. Я кладу свои руки на ее.

— Есть только один выход, — говорю я. — Ты достаточно умна, чтобы найти его.

Она сосредотачивает на мне взгляд.

— То, что было ранее — между нами — что-нибудь для тебя значило?

Я прижимаюсь губами к ее пальцам, вдыхаю ее запах.

— Это значило все.

— Тогда ты не можешь этого сделать, Грейсон. Ты сбит с толку… думаешь, это любовь? Десимпатичные социопаты не мучают своих близких. Ты должен защищать меня от своей болезни, а не навязывать ее мне.

У меня вырывается смех.

— Но это же миф, не так ли?

Она хмурится.

— А я — лжец, не так ли?

Я протягиваю руку через решетку и хватаю ее за затылок, притягивая к себе, чтобы попробовать ее на вкус. Я не тороплюсь, просто ощущая ритм ее дыхания, прежде чем отпустить ее.

— Поскольку я люблю тебя, я дам тебе то, что никогда никому не давал раньше. — Ее глаза расширяются, когда я отхожу от клетки. Она цепляется за свою надежду, ожидая услышать слово «свобода». Но я не могу ей этого позволить. Только в ее власти освободиться.

— Вот тебе единственная подсказка, Лондон, — говорю я и беру свечу. — Думай об этом как о своей исповеди. Доктор Мэри Дженкинс была слишком горда и слишком тщеславна, чтобы признать то, что ты можешь рассказать по секрету. И только клетка услышит твой шепот.

У нее вырывается истерический смех.

— И видеокамера, верно? — Проходя мимо, она садится рядом с тарелкой и смотрит на еду. — Я не такая, как доктор Дженкинс. Я не делала лоботомию своим пациентам.

— Нет, не делала. Это было бы слишком очевидно. Ты умнее. Талантливо используешь импульсное управление. Но, тем не менее, как и другие, ты попала в свою собственную сеть. — Я иду к двери. — Пора признаться в своих грехах, Лондон. Ты пытала своих пациентов. Ты уничтожила их разум. Ты играла в Бога, пытаясь найти себе лекарство. Как только ты это признаешь, дверь камеры откроется.

Она поднимает взгляд от тарелки.

— Ты хочешь, чтобы я призналась в этом?

— Да.

Она поднимает руки в знак капитуляции.

— Отлично. Я признаюсь в этом. А теперь открой эту долбаную дверь.

Я останавливаюсь у выхода.

— Ты же знаешь, любовь моя, не все так просто.

Мимолетно, но на секунду на ее лице промелькнула паника. Ее вот-вот бросят. В клетке, в такой же, в какой ее отец держал девочек. Она цепляется за одежду, ища случайную нить, ее волосы растрепаны. Дикая и безумная.

— Я хочу увидеть досье Тома Мерсера, — говорит она.

Я потираю затылок.

— Это требование сложно удовлетворить…

— Я хочу его увидеть, — рявкает она.

Я тяжело выдыхаю.

— Ладно. — Затем я поворачиваюсь, чтобы уйти.

— Нет, — говорит она, останавливая меня в дверях. — Мой отец не зажигал свет в подвале. Он держал их в темноте.

Я смотрю ей в глаза. Я обещал освободить ее, и я это сделаю. Освобожу ее от боли и от деформированной человечности. Но сначала ей предстоит столкнуться с темнотой. Даже она это знает.