Грань человечности - Уленгов Юрий - Страница 1

– Что же ты так, паря? Ну чего ты дергался? А?

Он закончил зашнуровывать почти неношеные берцы. Пылились, видать, где-то на складе, пока их этому охламону не выдали. Неприязненно взглянув на лежащий рядом труп, вздохнул, опер ружье о ствол поваленного дерева, и присел на замшелый пень. Достав из-под поеденного молью тулупа кисет и обрывок газеты, начал неторопливо сворачивать самокрутку.

С куревом давно уже было туго, впрочем, как и со всем остальным. Особенно тяжело было с обувью. На его лапищу так и вообще не сыскать. Вот, сегодня подвезло…

Правда, патронов почти не осталось, а переснаряжать стреляные гильзы было практически нечем. Вот, сегодня еще один потратить пришлось. Говорил же, снимай по-хорошему обувку, нет, надо было ерепениться. Снял бы, глядишь, и живым бы остался.

Еще раз тяжело вздохнув, он прикурил получившуюся «козью ножку», и, глубоко затянувшись, тяжело закашлялся.

Нагнувшись, он подтянул к себе вещмешок, ранее принадлежавший солдатику, «одарившему» его новой обувкой. Распустил тесемки и приступил к инспекции содержимого.

Так, запасные портянки, и теплое белье, хорошо. Запасливым солдатик был. Консервы. Две банки. Тушенка. Он оценивающе покрутил жестянки, и. сплюнув, запустил их в сугроб, одну за одной. В них и раньше гадость одну совали, а во что они теперь превратились – одному Богу известно. Нет уж, увольте.

На дне мешка что-то глухо стукнуло. Он запустил руку глубже, и извлек на свет помятую алюминиевую флягу. Отвернув крышку, понюхал, и его широкое, давно не знавшее бритвы лицо, озарила широкая улыбка.

– О! Вот это дело! Ну, упокой, Господи, душу твою грешную!

Посмотрев на тело, он широко, перекрестился, и сделал большой, жадный глоток из фляги. Глотнув, склонил голову набок, прислушиваясь к ощущениям. Алкоголь пробирал до самых внутренностей. Он передернул плечами.

– Ух! Хороша чертовка!

Затянувшись так, что аж обожгло губы, выбросил окурок и стал собираться. Долго прилаживал снегоступы к обновке, вздыхая, и с тоской поглядывая на свои старые валенки. Нет, не починить уже, прохудились совсем. Вздыхая, и покачивая головой в такт каким-то мыслям, переложил содержимое своего, латаного-перелатаного, мешка в новый, солдатский, и затянул тесемки.

Солдатики стали появляться в его краях недавно. Сидели, видать, где-то в бункере законсервированном. Раньше их много было, по всей стране, таких вот, затерянных в глуши полузабытых воинских частей. Но то было раньше, а теперь и страны-то той нет. Вообще ничего нет. Есть его бревенчатая изба, и заснеженный лес, простирающийся на сотни километров. И Даринка еще есть. И Анечка…

А солдатики, видать, из срочников бывших. По крайней мере, те, кого он видел. Сколько им лет было, когда все началось? Восемнадцать? Девятнадцать? А сколько лет назад Срань случилась? Семь? Восемь? Он уже давно перестал следить за ходом времени. Наступил новый день, ну и ладно, и хорошо. Какой смысл считать? И как? Зарубки ставить? Раньше ставил, потом стал забывать. Какая разница? Чтобы знать, когда затяжная зима сменится короткой весной и еще более коротким летом, которое резко, без осени, перейдет обратно в зиму? Зачем?

В очередной раз вздохнув, он перекинул ремень ружья через плечо, поправил вещмешок на спине (надо же! до сих пор новьем пахнет!), и ухватил тело за ногу. Хлипкий солдатский полушубок уже успел пропитаться кровью. Надо бы подальше утащить, на запах обязательно твари припрутся, а до его избы не так уж и далеко.

Снег весело хрустел под снегоступами, тело, которое он волочил за собой, давно перестало оставлять кровавый след. Замерзла кровушка, на таком морозе-то! Сам он к холоду давно привык, еще до Срани… В лагере и холоднее бывало, особенно в конце трудового дня, если буржуйка в бараке прогорала. И одиночества он давно уже не чувствует. Тем более, что у него Аня есть. И Даринка.

Угрюмым и нелюдимым он был с рождения, а срок, полученный им, если вдуматься, за дело, сделал его еще более замкнутым.

Когда-то давно, еще в той, прошлой жизни, Захар должен был стать врачом. Хирургом. И весьма неплохим, как говорили врачи отделения, в котором он проходил интернатуру. Задатки, говорят, были у него. Да все было, если рассудить. И дом, от матери покойной в наследство доставшийся, и машина, кредит за которую выплатил как раз незадолго. Семьи только не было, да он к ее созданию особо и не стремился. Рано было еще. И работу он свою будущую любил очень. И прочили студенту большое будущее. До тех пор, пока он не зарезал пациента на столе. Случайно. Рука дернулась.

У медсестрички из их отделения день рождения был, вот они и усугубили на дежурстве. Хирург – так вообще в дрова. А тут парня привезли. Тяжелого. Ну и…

Времени на то, чтобы вызывать кого-то из врачей, не было – дошел бы парень. И Захар вызвался оперировать самостоятельно. Не вышло. Опыта не было.

На суде Захар ничего не отрицал, и всецело признал свою вину. Было же? Было. Так чего отпираться-то? Ну, и поехал в край вечного холода. Лес валить.

В лагере «лепилу» уважали. Человек интеллигентный, тихий. И задирать его опасались. Ну-ка, медведь такой! Да и повода не давал. Работал, как все, если не лучше, не встревал никуда. Мужик, одним словом.

По окончанию срока Захар не стал возвращаться в родной город. Зачем? Работы по специальности ему не видать, а улицы мести не хочется. И людей тоже не хочется видеть. И он остался здесь. Смог устроиться лесничим в частный заказник. Домой съездил на неделю, продал дом и машину, расширил и благоустроил лесничью избушку, превратив ее в настоящие хоромы, прикупил снегоход. Хороший. Японский. Нужды ни в чем не испытывал, если нужно было – гонял, поднимая тучи снежной пыли на своей «Ямахе» в городок, за восемьдесят километров. Летом – на старом, на ладан дышащем «Урале» с коляской за припасами мотался. Там с Анной и встретился. Случайно совсем.

Всегда в одиночестве комфортнее было, а это вдруг что-то защемило. Среди людей оказаться захотелось. Вот и занесло его в кинотеатр. Не глядя на название фильма, купил билет, и с комфортом устроился в полутемном зале. Самое смешное, крутили какую-то драму о жизни врачей. Хирургов. Он смотрел и посмеивался, а впечатлительная молодая женщина на соседнем кресле все время крутилась, охала, и, кажется, даже всплакнула. Не выдержав, он нагнулся к ней, и посоветовал не принимать картину близко к сердцу, на что она удивленно захлопала длинными ресницами.

– Как не воспринимать?! Ведь как в жизни все!

И, глядя, в ее красивые глаза, он вдруг, удивляясь сам себе, предложил:

– А хотите, я вам расскажу, как оно, в жизни-то?

Через два месяца Анна стала его женой. Ее не смущало ни его прошлое, ни настоящее. Ей даже понравилось в его избе, в глуши, среди тайги. В его жизни появился смысл, и он сам удивлялся происходящим с ним переменам. Ощущение, что его ждут дома, было новым, приятным и каким-то… теплым, что ли? Оказывается, нужно было прожить полжизни, чтобы, наконец, обрести простое, человеческое счастье.

А еще через полгода пришла Срань.

Захар врал себе. Он четко помнил, сколько времени прошло с того момента, когда привычный мир перестал существовать. Восемь лет. Восемь холодных, страшных лет. Когда вдали загудело, загрохотало, он решил, что гроза идет. А когда неожиданно яркая вспышка озарила небосклон и окрестности, сердце его екнуло. Бросив силок, который он поставил вчера на заячьей тропе, он со всех ног рванул к Плешивому холму. Захар не знал, откуда посреди тайги возник этот холм, на котором не росло ни одного деревца, лишь редкие кустики покрывали его поверхность. Да он и не интересовался никогда. Знал лишь, что с его вершины очень удобно любоваться закатом. Казалось, вся бескрайняя тайга была, как на ладони. К тому моменту, когда, задыхаясь от бега, он поднялся на вершину Плешивого, свечение уже угасло, и даже, как будто, стало темнее. Тем не менее, огромный дымный гриб на горизонте было видно отчетливо. Не веря своим глазам, он все стоял и смотрел, когда вспышка снова озарила небо. На этот раз свет пришел с другой стороны, и явно издалека, потому как и время, и интенсивность свечения были гораздо меньше, чем в прошлый раз. Вслед за вспышкой прикатились далекие раскаты грома.