Фаворит смерти 1 (СИ) - Волков Тим - Страница 48

— Подожди я переоденусь, — попросил я.

— Некогда, — ответил Вяземский и грубо схватив меня за руку, потянул к выходу. — Когда вызывает начальство, да еще и срочно, не до нарядов. Что-то случилось. И чует мое сердце что что-то нехорошее.

Как в воду глядел.

В комнате Бартынова, старшего думного боярина Верхней палаты, было темно и тихо. Траурно.

Едва мы зашли, как нас окутал табачный дым — хозяин комнаты не спеша курил сигару. Едва нос привык к дыму, как я почувствовал второй аромат — терпкий запах дорого коньяка.

Сам хозяин сидел за огромным дубовым столом, откинувшись на кожаном кресле, больше похожим на трон. Вокруг Бартынова стояли его верные слуги — аристократы разных мастей.

Вяземский заметно занервничал.

Один из спутников Бартынова подошел к нам, кивнул, показывая где следует остановиться.

Мы повиновались.

— Здравствуйте, Константин Александрович! Просили явиться по делу, — начал Вяземский, но Бартынов молчал, внимательно оглядывал меня, не соизволив даже поздороваться.

Мне стало не по себе.

Очередная струйка сизого дыма вырвалась из тонкого рта думного дворянина.

Бартынов был седым. Словно присыпанные серебряной пылью волосы идеально уложены, такая же белая бородка в стиле «ван дюк», какие-то каменные глаза, словно вырезанные из мрамора, недвижимые, не живые.

— Я выражаю свое соболезнования по поводу смерти вашего сына, — склонил голову Вяземский. — Это очень печально, что произошло. Слышал по новостям… Что может быть страшнее, чем хоронить своих детей? Еще раз примите мои соболезнования.

— Соболезнования? — спросил Бартынов, прищурившись.

Это выражение лица мне не понравилось.

Отца это тоже смутило, но он не стал уточнять — не в том положении сейчас находился. Хотя, наверное, и без того было понятное, что настроение в такой скорбный час у думного дворянина высокого ранга будет ни к черту.

— Не догадываешься почему тебя вызвал? — после долгого молчания спросил Бартынов.

Вяземский пожал плечами.

— Нет, не знаю. Возможно, что-то связанное с поставками материала за второй квартал? Там небольшая задержка, но все в пределах договора, наверстаем в третью декаду, извольте не беспокоиться…

Бартынов рассмеялся.

— Мне твои поставки не нужны. Перед ними Императору государю будешь отчитываться. — Тон голоса хозяина стал ледяным. — А мне ты на другой вопрос ответь. Как быть мне со смертью моего наследника? Моего любимого сына Никиты?

— Я еще раз хочу выразить свое сожаление по поводу столь невосполнимой утраты. Я вас прекрасно понимаю — у меня у самого недавно умер средний сын, Олег Вяземский. И ваше горе мне знакомо и близко. Это правда очень горько и такое горе пережить очень сложно. Но что я могу сказать по этому поводу? Право не знаю. Трагедия. Страшная трагедия.

Бартынов пронзал взглядом отца.

— И больше ничего не хочешь сказать?

— Что еще я должен сказать? — насторожился Вяземский.

— Например, кто его убил.

— Я не знаю этого, — осторожно ответил отец, понимая, что тут кроется какой-то подвох. — Но если я могу быть чем-то полезен, то безусловно помогу. У меня есть хороший сыскарь.

— Нет, сыскарей мне уже не нужно, — злобно ответил Бартынов. — Уже все, что нужно, мои люди нашли. Смотри.

И с этими словами кинул на стол небольшой металлический предмет.

Увидев его, мое сердце сжалось. Нет! Как это… Не может быть!

Я дернулся, невольно потянул руку к груди. Это жест увидел Бартынов и криво улыбнулся.

— А вот твой сынишка, кажется, все понял.

— Что это? — спросил Вяземский севшим голосом, хотя и сам прекрасно понимал что это.

Как такое возможно? Сон! Дурной сон!

Бартынов медленно произнес:

— Это тотем твоего рода, Петр Андреевич. Беркут. Прекрасная вещица. Чистое золото, с рубинами, и серым бериллом. Очень хорошая работа. Мастер постарался. Дом ювелира Фёрсберга? Узнаю его подчерк. Наверное, приличную сумму выложил за нее? И вот на обратной стороне даже гравировочка есть, кому он принадлежит. Знаешь кому? Твоему сыну, Максиму Вяземскому. А знаешь где нашли этот тотем? — хозяин пристально посмотрел на нас. — Возле бездыханного тела моего любимого сына.

В комнате повисла гнетущая пауза.

— Как это… — наконец вымолвил Вяземский. — Ерунда какая-то!

— Нет, не ерунда. А прямая улика, говорящая о том, что твой сын убил моего. Даже капли крови есть на тотеме.

— Это ошибка какая-то! — выдохнул Вяземский. И повернулся ко мне: — Максим, ты терял тотем? Ты его видимо потерял, вот и всё объяснение!

— Не надо, Петр Андреевич, устраивать тут цирк, — с нажимом произнес Бартынов.

— Это случайность! Разве вы не понимаете! Всяко бывает. Может быть Никита, сам… я не хочу конечно наговаривать, но всякую версию, пока она не опровергнута, нельзя отметать… может быть, Никита сам стащил у Максима тотем. Ну чисто случайно. Ну знаете какие дети озорники, возьмут что-то посмотреть и положат к себе в карман, не со зла, просто случайно. Или, может быть, Максим подарил тотем Никите. Ведь так? Максим, ты подарил его Никите?

Вяземский посмотрел на меня с таким выражением лица, словно бы говоря: «скажи да, болван! ради всех святых скажи да!».

Но врать я не мог. Соврал бы — предал Никиту.

— Нет, — сокрушенно ответил я. — То есть я не знаю. Навряд ли он бы стал это делать, я имеют класть к себе в карман мой тотем. Да я и не давал даже ему его смотреть.

Вяземский глянул на Бартынова.

— Тем не менее, эту версию нельзя отметать!

— Прекратите, — устало произнес хозяин дома. — Думаете, все дело в тотеме?

— А в чем же тогда еще?

— А вот в этом.

Бартынов достал из ящика револьвер и демонстративно положил его на стол, рядом с тотемом.

Это было то самое оружие, которое постоянно таскал с собой Никита. И именно с него мы в пьяной беспечности стреляли в себя, когда первый раз познакомились.

Что скажет Бартынов я уже знал.

— Что это? — напряженно спросил Вяземский, понимая, что когда на стол извлекается оружие, ничего хорошего от беседы не жди.

— Именно из этого револьвера и застрелили Никиту, — пояснил хозяин дома. — Баллистическая экспертиза это уже подтвердила. И знаешь, Вяземский, что самое интересное? На рукояти оружия остались отпечатки пальцев твоего сына, Максима.

Такого козыря крыть отцу было нечем.

— Что скажешь в свое оправдание, Максим? — в упор посмотрел на меня Бартынов.

— Там такая глупая ситуация получилась… — только и смог вымолвить я и нервно хихикнул.

Что я мог ему сказать? Что мы в первом нашем знакомстве стрелялись в самих себя будучи в дребезги пьяные, пытаясь подтвердить теорию Никиты о фатализме и роке? Звучало бы это максимально не убедительно, поэтому я решил что в данном случае лучше молчать.

— Ситуация не простая, — произнес Бартынов.

Говорил он медленно, с некоторой ленью, от чего складывалось впечатление, что он ведет светскую беседу, а не серьезный разговор. А вот я лихорадочно соображал. Да, отпечатки могли остаться — все-таки я брал оружие в руки. Но прошло столько времени? Возможно с тех пор Никита и не доставал больше оружия. А убийца? Его отпечатки? Их нет, значит работал в перчатках. Все против меня.

— Весьма не простая, — повторил он, глянув себе на ногти.

Ногти были идеально ухожены и, кажется, даже накрашены бесцветным лаком, блестели, отражая лицо глядящего словно маленькие зеркальца.

— И в этой ситуации я имею полное право требовать сатисфакции. Открытое объявление вражды — это не то, чего я хотел бы, хотя повод вполне подходит. За убийство в прошлые века воевали поколениями. Вспомни хотя бы Менделеевых. Сколько с их стороны было убито? А со стороны их обидчиков, Астафьевых? Бесчисленное количество. Оба рода теперь канули в небытие — потому что перерезали друг друга. Такой ли участи мы хотим для своих семей? Думаю, что нет. Смерть в любом своем проявлении — это плохо.