Кинжал для левой руки - Черкашин Николай Андреевич - Страница 48

— Николай Николаевич, там что-то странное… Похоже, что они все укачались…

Я велел мичману оставаться па мостике, а сам спрыгнул в люк. Я едва не наступил на чье-то тело, распростертое на палубе под нижним обрезом входной шахты. Боцман Деточка, обхватив голову, безжизненно переваливался в такт качке. Мотористы лежали ничком на смотровых дорожках, тела их сотрясала дрожь работающего дизеля… “Уж не угорели ли они?!” — подумал я. Но вентиляция исправно гнала свежий воздух. Я прошел в нос — оба минера валялись подле крышек минных аппаратов. Они не были пьяны, как показалось мне в первую минуту. Они спали. Спали глубоко, крепко, беспробудно. Я убедился в этом, как только попытался привести в чувство боцмана. Я тряс его, кричал, щипал, бил по щекам. Все было тщетно. Здоровяк-сибиряк пребывал в глубоком забытьи.

Внезапно я ощутил и в себе странные перемены. Мне захотелось присесть, отдохнуть. Чувство тревоги за команду, за лодку улеглось, мне все стало безразлично. Голова отяжелела так, что впору было придерживать ее руками. Я качнулся, ухватился за раструб иерофона и тут обнаружил, что он вибрирует. Иерофон работал как иерогенератор! Посветив фонарем на иерофонную установку, я увидел, что раструбы ее улиток-излучателей направлены внутрь прочного корпуса. В звукогенераторный адаптер была вставлена бамбуковая игла из той самой пачки, которую я берег для особо важных опытов, а на ротаторе стоял гуттаперчевый эталонный диск в 10 герц. Все звукородные диски хранились только в моей каюте. Как игла и диск оказались в кормовом отсеке, да еще поставленными в рабочее положение?!

Я боюсь доверить свою догадку бумаге…

Брат мой предполагал — чисто умозрительно, — что иерозвук именно этой частоты погружает его пациентов в летаргический сон. Меня неудержимо клонило прилечь, я рухнул на колени, но прежде чем расстаться с последними проблесками сознания, падая на пайолы, я успел ударить рукой по адаптеру и выбить иглу с губительной дорожки. И все же разум мой померк. Я прилег, положив под голову фуражку.

Не знаю, сколько времени я так пролежал. Очнулся я от глухого удара в корпус. Подобрал фуражку и быстро выбрался по вертикальному скоб-трапу на мостик. Я увидел картину, которая окончательно привела меня в чувство. Саженях в двадцати от правой раковины “Святого Петра” покачивался на волне без хода большой черный буксир под португальским флагом. Его матросы в круглых шапочках с помпонами раскручивали бросательный конец, а мичман Парковский выбирал его, стоя на носу субмарины.

— В чем дело, Юрий Александрович?! — крикнул я ему с мостика.

— Они отведут нас в Лиссабон. Это нейтралы! — ответил Парковский, не прерывая своего занятия. С борта “Антарреса” — я прочел на скуле непрошеного спасателя его имя — уже подавали манильский канат. Боцман буксира поторапливал своих матросов… по-немецки.

— Мичман Парковский! — закричал я снова. — Извольте вернуться на мостик! Все вниз! К погружению!

Но он еще быстрее заработал руками, подтягивая к борту буксирный канат. Тут все решали секунды. Мне некогда было раздумывать о причинах его странного непослушания. Я задраил за собой люк и открыл клапаны балластных цистерн. Погрузив лодку под рубку, я бросился останавливать двигатель, перекрывать воздухозаборную и выхлопную магистрали. Увы, мне недостало проворства, в дизель успел хлебнуть забортной воды. От этого в цилиндрах его случился гидравлический удар, поршни треснули, и я навсегда лишился надводного хода. Но оставался еще электромотор со свежезаряженной аккумуляторной батареей. Я немедленно пустил его в действие и ушел на 30-футовую глубину. Отойдя в сторону, я поднял перископ и увидел, как матросы “Антарреса” вытаскивают из воды мичмана Парковского. На гафеле буксира вместо португальского развевался черно-красный германский флаг. Я отошел на два кабельтова, развернулся и выпустил мину. След ее прошел вдоль левого борта “Антарреса”, который уже успел дать ход и, выбрасывая из высокой трубы клубы черного дыма, быстро удалялся на север. Убедившись, что буксир скрылся, я продул цистерны и всплыл. Море было пустынно. На востоке еще синели горные кручи Гибралтара, но они таяли с каждым часом.

Свежий норд-ост сносил дрейфующую лодку в океан. Я ясно понимал, что полуразряженная аккумуляторная батарея не позволит мне достичь берега под электромотором, поэтому решил поберечь остатки энергии для освещения, приготовления кофе и самое главное — для световых сигналов бедствия ночью.

Я спустился вниз и попытался чем мог облегчить участь моих несчастных соплавателей. Прежде всего я поднял тех, кто лежал на железе, уложил их на койки и надежно принайтовил, чтобы качка не сбросила на палубу. Потом я попытался привести их в чувство, давая нюхать нашатырь, вливая в рот спирт, растирая виски камфарой. Но все было тщетно. Как ни был готов я к испытаниям на море, ужас заглянул в мою душу. Я горячо помолился перед судовой иконой Николаю Чудотворцу, заступнику морского люда, чтобы он явил милость и послал нам спасение…

Иерофон еще с утра показывал приближение шторма. К вечеру нас стало швырять весьма нещадно. Я пытался стоять на мостике, чтобы не пропустить огни случайного парохода, но очень скоро мне пришлось задраить входной люк и сменить промокшее платье вплоть до белья. Подкрепив себя разогретыми консервами и “адвокатом”[24], я выключил все плафоны, кроме красной пальчиковой лампочки перед иконой Св. Николая, и попробовал уснуть. Несмотря на пережитые треволнения и сильную усталость, сон бежал от меня прочь. Лодку валило с борта на борт так, что, того и гляди, из аккумуляторов выплеснется электролит. Расклинившись на своей койке, то есть упершись локтями и коленями в бортик и переборку, я предавался мрачным размышлениям о том, что “Святой Петр” со своей спящей командой превратился в подобие “Летучего Голландца”, а я — в навеки проклятого капитана Ван Страатена. Знать бы кем я проклят и за что?»

«5 января 1918 года. Атлантический океан.

В сочельник умер боцман Деточка. Он держался дольше всех…

Прошел почти месяц с тех пор, как из командира боевого корабля я превратился в брата милосердия плавучего лазарета, затерявшегося в океанской пустыне. Два насущных дела занимали все мое время: высматривание в море проходящих мимо судов и помощь сотоварищам, ставшим нечаянными жертвами моего изобретения и злого умысла моего же бывшего помощника, ученика, друга. Как я жалею, что здесь нет брата, который, несомненно, смог бы вернуть их всех к нормальной жизни! Мне же остается одно: поддерживать их угасающие силы той жалкой стряпней, которую я готовлю из яичного порошка, консервированного молока, какао и вина. Это весьма неблагодарное занятие — кормить спящих. Не все умеют проглотить мою «питательную смесь», она вытекает изо рта, и, кажется, есть опасность, что мой подопечный может захлебнуться. В шторм, в сильную качку с кормлением и вовсе ничего не выходит. Глотательный рефлекс мне удается вызвать далеко не у всех. До Рождества я еще не терял надежды, что кто-то проснется и жизнь моя сразу станет легче…

…Первым погиб машинный унтер-офицер Найда. В сильную бурю лопнули найтовы, и его сбросило с койки, ударило головой об острое ребро станины электромотора. Я обнаружил его, когда бедняга уже не подавал признаков жизни. Замотав его тело в одеяло, я вынес покойника на палубу и, прочитав молитву, предал его морю. Определил координаты погребения и записал их в вахтенный журнал. В тот же печальный день иссякли и последние амперы электричества. Плотность электролита упала до нуля.

Из сигнального фонаря и фитиля, пропитанного соляровым топливом, я соорудил нечто вроде коптилки. При зыбком и скудном ее свете я веду эти записи.

Через два дня умер, по-видимому, от глубокого истощения организма, матрос Нефедов. Я похоронил его также по морскому обычаю.

Судя по прокладке, которую я веду каждый день, ветры и течение сносят “Святого Петра” к Азорским островам. Тешу себя мыслью, что именно там мы получим помощь. Но, увы, северное пассатное течение заставило “Святого Петра” пересечь уже тридцатиградусный меридиан. Уповаю на то, что, если ветры не ослабнут, через двадцать суток откроется бразильский берег.