Остров пропавших девушек - Марвуд Алекс - Страница 13

Мерседес с жадностью читает список.

— Жаль, что Нора ушла, — говорит Пауло, — с ней тебе было полегче.

Мерседес переворачивает страницу посмотреть, кто в четверг приедет с Мэтью, и бледнеет.

— Это кто, кинозвезда? — спрашивает она, тыча пальцем в очередное имя.

Пауло согласно кивает.

Джейсон Петтит. Она помнит его еще с 90-х годов.

— А почему без жены? Он же вроде женился?

Пауло фыркает.

— О господи, Мерседес. Я понимаю, что ты выросла на острове, но нельзя же быть настолько наивной.

Она пожимает плечами и заливается краской. Читает дальше. Останавливается.

— Принц?

Пауло отправляет в рот еще один кусок торта, жует и кивает.

— Oao.

— Ну да. Они должно быть в полном восторге. Наконец-то сорвали куш. Конечно, в идеале это был бы настоящий принц со своей страной, но все же. Это же ее мечта.

«Надо будет выяснить, как принимают принцев... — думает Мерседес, нервно сглатывая. — Вполне возможно, что по примеру старых герцогов он посчитает, что мы, завидев его, должны отворачиваться к стене».

— Если он водит знакомство с Мидами, значит, дела у него не очень, — говорит Пауло, — или ему что-то от них нужно.

— Действительно, что же, — отвечает Мерседес, но Пауло молчит. Как все они обычно замолкают, когда разговоры переходят незримую черту.

— А вот это... — продолжает он, показывая на некоего Брюса Фэншоу, — кинопродюсер. Насколько я понимаю, актеришка едет сюда ради него. Возможно, желает заполучить роль. Пригляди за ним. Лично я бы с ним девушку в одно такси не посадил. Лезет ко всем подряд и сильный, как горилла.

— Я и о принце слышала то же самое, — говорит Мерседес.

— По сравнению с продюсером принц просто душка.

— Поняла, — мрачно отвечает она.

Пауло переводит компьютер в режим ожидания. Потом отрезает еще один кусочек торта, смотрит на него и со вздохом кладет обратно.

— Ты чего? — спрашивает она.

— Да так, ничего... — отвечает он, берет пистолет и прячет его в кобуру.

Она никогда не привыкнет к оружию. К мысли о том, что оно может понадобиться.

Доев торт, Пауло поднимает на нее глаза.

— Строго между нами, договорились?

Мерседес согласно кивает.

— Не знаю, долго ли я буду еще всем этим заниматься, — продолжает он.

— Вот оно что... — отвечает она. — Сочувствую.

— Дело не в этом. Меня здесь любят. Она постоянно прибавляет мне жалованье.

Мерседес молчит. Пауло вздыхает.

— Просто... Не к этому я стремился... В смысле, в жизни.

— По крайней мере, тебе не приходилось подтирать им задницы, — говорит Мерседес.

Пауло ухмыляется.

— Я серьезно. Мне все труднее смотреть девочкам в глаза. Да, деньги любят все, но тем не менее. Думаю, это мой последний год в частной охране. Если честно, то у обычного наемника и то больше причин себя уважать.

— Да, — говорит Мерседес. Она прекрасно понимает, о чем он.

— Ты вообще когда-нибудь подумывала отсюда уйти? — спрашивает Пауло. — Ведь проводить вдали от дома столько времени не очень-то весело. Ди уже который месяц мне покоя не дает. А твой Феликс не возражает?

Может, рассказать ему? В сложившейся ситуации она испытывает чувство какого-то непонятного стыда. Ее держит в тисках контракт и долг, который и не думает уменьшаться.

— Да, бывает одиноко, — наконец произносит она.

Небольшая беленькая комнатка экономки порой кажется ей тюремной камерой. Но при мысли, что она расскажет Пауло, почему застряла здесь, Мерседес делается дурно.

Перед тем как лечь спать, надо переделать еще кучу дел, поэтому Мерседес идет в кладовку, скрытую незаметной дверью в конце лестничного коридора. Там она снимает со стен абстракционистские картины маслом с изображением тропических цветов, которые последний дизайнер интерьеров назвал воплощением совершенства. Эти картины висели тут весь последний месяц, но в жилье под сдачу ценности не оставляют, даже если твои арендаторы буквально спят на деньгах. Потом достает картины, изначально предназначенные для этого дома, и ставит их в ряд вдоль стены.

Первый из этих портретов она помнит с того самого момента, когда в 1986 году его выгрузили с парома. Ее до сих пор коробит несходство его с реальным человеком.

Мэтью Мид, которому здесь чуть за сорок, стоит, опираясь локтем о каминную полку и сунув руку в карман брюк. Пиджак щегольски распахнут. На нем твидовый костюм (в этот летний зной на него даже смотреть жарко) и коричневые броги, в которых отражаются отблески пылающего в камине огня.

Хотя картину написали всего лет за пять до их знакомства, мужчина на ней — существо из другой реальности. Тогда он сидел на палубе, а она все смотрела и смотрела на него, размышляя, понимает ли он, до какой степени ему польстил художник. В действительности у Мэтью Мида уже тогда лицо покрывали бородавки, брови были такие кустистые, что частично закрывали глаза, а безвольная рыхлая челюсть без всякого перехода сливалась с шеей. На картине же из-под выдающего недюжинный ум лба настороженно смотрят пронзительные голубые глаза, челюсть хорошо очерчена и массивна, а кожа гладкая, словно лайка. А на месте заплывшей жиром груди и обвисшего брюха — статная фигура человека, не вылезающего из-за гребного тренажера.

Мерседес уносит портрет в главный корпус, а когда вешает на стену, нечаянно задевает полотном сосок и вздрагивает, будто вживую коснулась изображенного на нем человека. Потом говорит себе: «Скоро он будет здесь. Ты должна взять себя в руки. Так что надевай свою фирменную верноподданническую улыбку и подпускай в голос побольше уважения. Феликс сколько угодно может думать, что ты вольна просто уволиться, но в действительности все далеко не так просто. Ты по-прежнему принадлежишь ему».

На следующем портрете изображена Татьяна — в стиле 1950-х годов, в черном атласном платье с плотно подогнанным корсетом и жемчугах, сидит на небольшой элегантной скамеечке, раскинув на ней юбку и чуть наклонившись вперед, дабы самую малость продемонстрировать ложбинку меж грудей. Жемчуг у нее повсюду: на декольте, запястьях и в ушах. Землистая от природы кожа отливает сиянием, которого в реальности Мерседес сроду не видела. Как и на портрете отца, данные ей от природы челюсть и бесформенный нос живописец заменил более аккуратными, точеными версиями. Но, в отличие от портрета ее родителя, врать художнику не пришлось, потому как к пятнадцати годам, когда они приехали на открытие «Медитерранео», нос Татьяны приобрел совсем другую форму. А когда она поступила в университет, челюсть у нее уже заострилась, и к ней прилагалась соответствующая короткая стрижка.

Мерседес приходит в голову, что в определенном смысле они обе наследницы. Деньги Мэтью, долги Серджио. И то и другое перешло следующему поколению.

Портрет Татьяны она вешает в противоположном конце комнаты, напротив отцовского, а сама возвращается за последней картиной, семейным портретом.

Семья уменьшилась. Сейчас единственная родственница Мэтью Мида — это Татьяна. С того момента, как ее прекрасная мать приготовила себе янтарного цвета коктейль со снотворным, чтобы умереть в собственной спальне на Беркли-сквер, прошло тридцать лет, и ее следов в доме уже не осталось. Ни фотографий, ни милых безделушек, ни случайных упоминаний. К тому времени, когда Мерседес впервые поднялась на борт их яхты, мать Татьяны уже практически исчезла. Поговорив с ее дочерью, даже не заподозришь, что она вообще когда-то существовала. Будто Татьяну сотворили, вырвав одно из глубоко запрятанных ребер ее отца.

Какими самоуверенными, какими довольными они выглядят. Их писали в этом самом саду: зеленая лужайка, белые статуи и ярко-синее Средиземное море. Король на золоченом троне поглаживает бокал вина с такой же золоченой каймой, щеголяет в непринужденном выходном наряде — розовая рубашка поло и шорты в клетку, — закинув одна на другую волосатые сверх всякой меры ноги в парусиновых туфлях. А его наследница в открытом сарафане, в своей обычной позе, знакомой Мерседес с детства, присела к нему на колени, ладони сложены. Глядя прямо на зрителя, оба улыбаются во весь рот. «Ты только посмотри на нас, — гласят их улыбки, — мы одно целое». Улыбка Татьяны при этом выражает и много чего еще. «Я папина дочка, — будто говорит она, — он создал меня. А все, что у него есть, в один прекрасный день станет моим».