Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света) - Андоновский Венко - Страница 16

Я был в нокауте: эта женщина оценила мой роман, а её муж доказывал мне, что я генетически ущербный писательский материал! Я не знал, что делать, кроме как заказать ещё по рюмке водки: на этот раз и для меня. Госпожа Шлане согласилась.

— Я приехала из Франкфурта, только чтобы познакомиться с вами. И задать вам один вопрос, — сказала Хельга.

Я посмотрел на нее, уже поплыв от всего лишь одного глотка водки.

— Пожалуйста, задавайте, — сказал я.

— Я некрасивая женщина, господин Ян? — спросила Хельга Шлане.

Из жизни и писательского опыта я знал, что значит этот вопрос. Я посмотрел на неё с глубоким сочувствием и произнёс:

— Мне жаль. Мне очень жаль, госпожа Шлане.

Она кивнула головой и продолжила:

— Он сделал из этой шлюхи, которой едва исполнилось двадцать, всемирно известную писательницу; великий и всесильный Клаус Шлане забыл о своей Хельге, о двух наших сыновьях; забыл, что в молодости писал мне стихи; впрочем, весьма посредственные, и Клаус знал это ещё до того, как бросил писать и стал агентом, но они много значили для меня, потому что, даже если стихотворение никудышное, чувство в нём таким быть не может, потому что посредственной любви не бывает; любовь — это космическое событие номер один. Знаете, он ненавидел всех талантливых писателей, и я вовсе не сердилась на него за это, потому что для того, кто хочет играть на скрипке, но лишён таланта, естественно ненавидеть всех хороших скрипачей на свете. Но я очень сердита на него за то, что он хотел из слабой, ниже средней писательницы сделать первую скрипку, первую арфу на свете, а у неё, простите, вряд ли есть хотя бы одна струна в голове, как… как… на этом вашем инструменте, по-моему, он называется гусле…

Я посмотрел на неё с удивлением: откуда немка знает про гусле? Она поймала мой взгляд и тихо сказала:

— Я изучала мировую литературу. Читала знаменитую мистификацию Проспера Мериме, которая называется Гузла; знаете, ту, где Мериме написал, что записал эти песни на Балканах у слепого музыканта по имени Иакинф Магланович, но потом оказалось, что он просто скрывался за этим вымышленным именем, что это были его авторские песни, которые он считал недостаточно хорошими и поэтому решил представить их как песни какого-то там дикаря, уличного гузлара с Балкан…

Госпожа Шлане явно была всем тем, чем не был Клаус Шлане, и наоборот: он был всем, чем не была она; это было ключом к их непростым отношениям. Она была литературно образована, он был поверхностен; она была чувствительной, он толстокожим; у неё был тонкий эстетический вкус, а он был обычным прагматиком, считающим евро и доллары. После того, как госпожа Шлане сказала то, что сказала, она допила водку, взяла сумочку, посмотрела на меня и проговорила:

— На самом деле я приехала поблагодарить вас, господин Ян.

Я смотрел на нее, когда она вставала, и во мне вновь возникало чувство, что мной злоупотребил не только Клаус, но и эта дама; она считала, что я убил человека, почти как наёмный убийца, и не имело значения, заплатила мне госпожа Шлане, чтобы избавиться от неверного мужа, или нет. То же самое было и с Клаусом — он убивал себя сосисками и пивом, но, чтобы уйти на тот свет безгрешным, а не самоубийцей, он злоупотребил мной, спровоцировал меня, я вспыхнул и напал на него, после чего он спокойно закрыл глаза, как жертва. Вот гниды! Твари!

И в этот момент я сделал что-то совершенно несоответствующее моральным представлениям госпожи Шлане: я схватил её за запястье и усадил, как ресторанную певичку, обратно на стул. Она испуганно смотрела на меня. А у меня уже от гнева шла пена изо рта; должно быть, я выглядел ужасно, потому что она побледнела после двух двойных порций водки, что было почти невозможно, учитывая физиологию человека и реакцию на алкоголь.

— Подождите, госпожа Шлане! — воскликнул я. — Вы должны мне кое-что объяснить. Подробно объяснить. Я хочу знать: было ли у вашего мужа больное сердце? Были у него проблемы с сердечно-сосудистой системой? Были повышены триглицериды и холестерин в крови?

Она глядела на меня, как загнанная в угол собака перед схваткой; мне кажется, она даже оскалила зубы, среди которых особенно выделялись клыки. И совершенно уверенно сказала:

— У моего мужа никогда не было проблем с сердцем. Он не курил. Не пил. Холестерин и триглицериды были у него ниже нормы. Он играл в теннис. Занимался спортом. Он был здоров. Я сказала вам: вы убили его, и за это я вам благодарна.

И тут она прибегла к старой женской уловке: хотя я крепко схватил её за запястье левой руки, она другой рукой ухватила мою и, не употребляя никакой силы, отвела мою руку в сторону; нет мужчины, который сделал бы то же самое с другой рукой, потому что сама храбрость женщины нежной рукой отстранить стальной мужской кулак равна силе, которую не измерить даже килотоннами атомной бомбы.

И потом Хельга Шлане ушла. Я обернулся: у неё была идеальная скульптурная задница. Такая же, как у студентки Клары Шлане во Франкфурте, когда она выходила из аудитории после «Балканшайсе».

* * *

Дальнейшее я помню, как сквозь туман: сидел в баре и хлестал водку. Я вынул из сумки два адресованных мне письма, которые пришли в Театр, пока я был в дороге. Меня удивило, что оба конверта были заклеены скотчем; это значило, что до меня кто-то их уже открывал, а потом заклеивал, но не клеем, а нарочно скотчем, чтобы я знал, что их читали. Меня это раздражало, несмотря на хорошую анестезию, которую давала водка. Первое было из Парижа, ответ от издательства «Галлимар». Насколько я понимал по-французски, я прочитал: «Ваш роман отклонили. Недостаточно провокационно для современного французского читателя. Локально и нет аллюзий на ценности современной Европы». Я рассмеялся, потягивая водку. — Значит, Шлане жив, он сейчас в «Галлимаре» — подумал я и рассмеялся, а испуганная официантка посмотрела на меня так, будто я чокнулся. Потом открыл второе: оно было из России, от издательства «Амфора». В нём говорилось: «Роман хороший, но неинтересный для российского читателя, которого теперь по большей части привлекают западные триллеры и современные глобалистские криминальные романы; русский читатель всё меньше интересуется православной традицией и славянством».

Чаша негатива была переполнена, а стакан с водкой был уже пуст. Я встал, заплатил и сказал себе: «Наступил момент истины. Посмотрим, проникла ли глобализация и в постель».

Я взял ключи от служебной машины, сел в неё, достал из кармана записку, которую мне дал Люпчо, и поехал по адресу, ничего для меня не значащему: «ул. Владимира Каваева, 18/23». Я не собирался ехать, но поехал, потому что сказано: если хочешь рассмешить Бога, поведай ему о своих планах.

* * *

Фары освещали номерные знаки автомобилей на тёмной стоянке за домом. Это была своего рода рулетка, только наоборот — рулетка проигрыша: желательно было, чтобы шарик не «упал» на определённое число.

Внезапно в свете фар появился знакомый номер. Сильный поток крови хлынул к сердцу, я стал задыхаться и чуть ли не терять сознание; руки тряслись на руле так, что подпрыгивали. Я подумал, что Господь определил мне умереть той же смертью, что и моя жертва; я помню, что подумал: «Шлане умер действительно жуткой смертью». Задохнуться — самая ужасная смерть. Это показывает, насколько человек неблагодарен — никто не замечает незримый дар дыхания, пока ему ничто не мешает. Как будто Господь обязан предоставлять вам беспрепятственное дыхание в каждое мгновение.

Я вытащил из бумажника успокоительную таблетку и проглотил её без воды после всей этой водки, собрав во рту последние капли слюны. Приняв таблетку, я стал ритмично стучать лбом по рулю: однообразие всегда придаёт происходящему привкус безопасности. Прошло пять минут, и я не умер; я полагал, что это критическое время, за которое должно было произойти то, что случилось со Шлане. Наоборот, от таблетки веки у меня отяжелели, и по всему моему телу разлился известный многим временный покой, примирение со всем светом, утешительное хотя бы тем, что куплено время подумать, иллюзия умиротворённости и безопасности, которые дают только успокоительные средства.