Отдай туфлю, Золушка! (СИ) - Разумовская Анастасия - Страница 15

— Ты странный, — заметил принц вставая.

— Спасибо.

Часы ударили полчетвёртого. Марион разложил еду по глиняным плошкам, расписанным глазурью, и протянул мне одну из них. Принц раздражался всё больше и больше, он помрачнел, но пытался это скрыть.

— А вилки есть?

Новый взгляд, полный удивления. Ну не помню я, что уже изобрели, а что — нет! Марион протянул мне вилку. Это была серебряная палочка с двумя прямыми зубцами. Я решила не палиться и не стала спрашивать, есть ли нормальные вилки. Потыкала в мясо задумчиво. Вот так вот прямо нести это в рот? Большим куском? Заляпать штаны и… Покосилась на принца. Марион поймал взгляд, рассмеялся и протянул небольшой нож, заточенный с двух сторон. Понаблюдал как я ем, а затем прищурился:

— То есть, пользоваться ножом и вилкой тебе не впервой? Так из какого ты села, милый Дрэз? Жажду узнать, где в нашем королевстве находится такое чудесное место, в котором простые землепашцы едят мясо. Притом исключительно используя нож и вилку.

Он облокотился о колено, закинутое на подлокотник кресла и, прижмурясь, уставился на меня. Вот же! Ну почём мне знать, кто и как питался в этом диком средневековье? А без вилки и ножа я есть не умею! Я насупилась. Аппетит пропал. И тут меня озарило:

— Госпожа Синдерелла научила. Она не любит, когда едят руками и всё вокруг пачкают.

— Интересная у тебя госпожа, — отозвался Марион, задумчиво потягивая вино и закусывая его ребрышком. — Странная не менее, чем её слуга. И, знаешь, что особенно в ней странно?

— Что? — насторожилась я.

— Я не помню её лица. Совсем. Пытаюсь вспомнить и — не могу. Даже цвет глаз. Помню только, что она поразила меня красотой.

— Конечно, вы же не на лицо её смотрели! — ляпнула я и тут же закусила губу.

Зачем, боже… Однако Марион не рассердился. Он был как-то необыкновенно задумчив.

— Ошибаешься. В первую очередь я смотрю на лицо женщины. Там очень много всего. Например, жадный взгляд. Как же часто я его видел! Оценивающий. Разбирающий тебя по косточкам. Запомни, малец, потом спасибо мне скажешь: самая невинная женщина — само коварство по природе. Даже лучшие из них корыстны и потому продажны.

— Ой, ну мне-то не рассказывайте! Я ведь помню «будьте моей музой, моим ангелом…». Или как там…

Марион рассмеялся, взял бутылку с вином и лютню, валявшуюся на кресле, рухнул на ковёр, задрал ноги на спинку диванчика, поставил вино рядом с собой и принялся меланхолично перебирать струны.

— Не вспомяну любви добром, — запел душевным, бархатным баритоном, —

я не нашёл её ни в ком.

Я обошёл весь белый свет —

любви на этом свете нет.

Я разозлилась:

— Да как вы вообще смеете петь о любви⁈ Вы сами-то кого-нибудь когда-нибудь любили? Дайте лютню!

— Госпожа Синдерелла научила своего слугу музицированию? — Марион приподнял бровь и хмыкнул.

— Я от природы талантлив. Дайте лютню!

— Извольте. Никогда в жизни не слышал, как музицирует слуга.

Он бросил инструмент мне, и я едва успела его перехватить. Совсем с дуба рухнул⁈ А если бы лютня разбилась⁈ Не надо было заканчивать консерваторию, чтобы понять — она хороша. Чёрное дерево и палисандр. Пятнадцать струн! Но и отступать я не привыкла. Побацав по струнам, я попыталась определить, где какая тональность.

— Видимо, я погорячился, решив, что с лютней ты управляешься так же хорошо, как с вилкой, — насмешливо отметил Марион.

Я не стала комментировать его насмешку. Прислушивалась к звучанию, пыталась различить какие где аккорды и лады. И внезапно вспомнила: мама очень хотела, чтобы я росла девочкой-девочкой. До последнего отращивала мне длинные косы. Я смогла избавиться от них только на выпускной в одиннадцатом классе. Мама ворчала на джинсы и шорты, покупала мне тысячу и одно платье. Ругалась на папу, что он мне даёт мотоцикл. Учила меня кройке и шитью. И я так злилась, когда на мои шестнадцать мне подарили швейную машинку! И ещё: именно мама настояла, чтобы я училась в музыкалке. Меня отдали на «скрипочку», а искусство аккордов показали пацаны во дворе. Я, конечно, не владела игрой на лютне, но… Пальцы! Пальцы-то не обманешь!

— Под небом голубым…

Ну не КиШа же петь прекрасному принцу, верно? А песня Гребенщикова была самой средневековой из тех, что я знала. Конечно, я немного косячила, немного путала струны и лады, но… Когда я допела и в упор торжествующе посмотрела на Мариона, то увидела, что принц растерял свою меланхоличность. Он был взбудоражен, глаза его горели.

— Не знаю, кто ты и откуда… — начал было он, но дверь распахнулась и появилась та самая женщина.

— Доброе утро, господа, — многозначительно намекнула она. — Не скажу, что рада приветствовать вас в своём доме в столь… поздне-ранний час…

Часы и правда отсалютовали четыре раза, словно подчёркивая слова хозяйки. Женщина зевнула, помахав пальцами перед пухлыми ярко-красными губами. Марион оглянулся на неё.

— Кара, я, видимо, должен извиниться? — уточнил холодно. — Или нижайше благодарить тебя за то, что ты… оделась и больше не смущаешь мальчишку?

— Только не говори, что ревнуешь, Марион! Это было бы так глупо!

Рыжуля опустилась в кресло, а я невольно отметила, что перед этим Кара немного приподняла кринолин вишнёвого платья. Но сидеть, видимо, всё равно было неудобно: моститься приходилось с краюшку. Принц поднялся, поцеловал подставленные ему нежные пальчики.

— Конечно, ревную. Раньше Офет любил только меня, а теперь будет разрываться между преданностью своему принцу и вожделением твоего прекрасного тела. Я, знаешь ли, не готов делить с тобой моих верных рыцарей.

— А придётся. Уж больно кавалер хорош в постели! Почисти мне померанец, будь добр.

Марион взял апельсин из вазы и ножом принялся освобождать его от кожуры.

— То есть, меня тебе не достаточно? — ревниво уточнил он.

— Если бы ты не вылезал из моего будуара, то я бы удовлетворилась одним тобой. Ты же знаешь, я никогда не любила ждать. Что это за прелестный мальчик?

— Блюститель нравственности и верности. Одним словом, не про твою честь.

Кара прищурила чёрные, небольшие, но красивого разреза глаза. Усмехнулась.

— А я бы проверила…

— Не стоит, — буркнула я зло и положила лютню рядом. — В постели я просто отвратителен. Храплю и лягаюсь.

Фаворитка рассмеялась низким, глубоким смехом. Забрала очищенный фрукт и впилась в него мелкими белыми зубками. Она поражала своей красотой и юностью, но… Я-то видела! Тонкие морщинки у краешков губ, лёгкие, словно тень от волоска. И вот этот взгляд насмешливо-усталый, ироничный, такой взрослый. «Тебе не меньше тридцати, — решила я. — Ещё молода и прекрасна, но уже полна скептицизма женщины, привыкшей покорять, но уже никому не верящей и не нужной».

Впрочем, насчёт ненужности я, кажется, погорячилась. Вон, Марион, например, явно под влиянием роковой красотки.

— Не могла бы ты сделать кое-что для меня? — спросил принц, снова развалившись в кресле.

— Смотря что, — мудро отозвалась Кара.

— Кое-что запрещённое.

— Из того, за что сжигают?

— Ты как всегда проницательна.

— Только не говори, что тебе нужно очаровать какую-нибудь упрямую дурёшку, и ты желаешь, чтобы я сварила приворотное зелье.

Марион закатил глаза и сморщился, а затем самоуверенно заявил:

— Любую упрямую дурёшку я очарую без твоей помощи, Кара. Стоит мне свистнуть, и любая поспешит задрать юбку.

— Фу, что за низменный язык, Мар! Где твои манеры? И вообще, не рушь мир милого мальчика. Посмотри, как он нахохлился. Точно грачёнок.

— Воробей, — хмыкнул принц, оглянувшись на меня.

Я и правда злилась. Злилась так, что приходилось сжимать кулаки, чтобы не сорваться и не наорать на этих двух самодовольных упырей.

— Его мир разрушился, когда он увидел тебя верхом на… осле, дорогая Кара. Но не суть. Так ты окажешь мне услугу?

— Яд? Порча? — деловито уточнила фаворитка.

Марион налил в бокал вина и протянул ей.