Пес бездны, назад! (СИ) - Разумовская Анастасия - Страница 35

С неба лил дождь, мешаясь с её слезами. Совершенно оглушённая, Осень не смотрела на дорогу. Какой-то автомобиль, чуть зацепив её капотом, громко засигналил, но девочка даже не оглянулась. Ей казалось — она атлант, который держит низкое свинцовое небо Петербурга на своих плечах.

— Я устала, — шептала она, — я просто устала. Очень.

Ботанический сад тянул к ней через решётку оранжевые ветви. Листья падали-падали, но не шелестели, а хлюпали под ногами. Осень дрожала, промокнув насквозь. Она уже не плакала, просто шла. Не потому, что хотела куда-то прийти.

— Такие, как я не должны жить, — прошептала она. — Просто не должны жить.

— А какие — должны?

Девочка чуть повернула голову и увидела слева от себя бомжа. Того самого, который кормил её рассольником в пафосном бизнес-центре. Сил удивляться не было.

— Хорошие, — голос её дёрнулся.

— А что такое — хорошие?

— Просто хорошие.

Осень снова всхлипнула. Грудь прострелило болью.

— Ну вот я — хороший?

— Не знаю. Откуда мне знать?

— А может хороший стать плохим? Или плохой — хорошим?

— Не знаю.

Они молча дошли до берега Невки.

— Мне очень плохо, — пожаловалась Осень. — Я не хочу жить.

— Бывает, — согласился бомж.

Девочка всхлипнула. Дед вдруг обнял её, она уткнулась в его драный ватник и разревелась. И узловатые пальцы погладили светлые волосы.

— Ты плачь, плачь, — шепнул старик, — слезами сердце очищается. Это плохо, когда человек не умеет плакать. Очень плохо.

— Я не знаю, как мне дальше жить теперь…

— Просто жить. «Я научилась просто, мудро жить, смотреть на небо и молиться Богу, и долго перед вечером бродить, чтоб утомить ненужную тревогу…», слышала такое?

— Нет.

— Ахматова, Анна Андреевна. Непростая была женщина. И судьба у неё не простая. Да и не бывает их, простых судеб. И простых людей тоже не бывает. И свет, и тьма, всё перепутано в нас. Мы то тянемся к свету, то падаем во мрак…

— Баланс добра и зла?

— Нет такого баланса, девочка. Свет и тьма воюют, а не балансируют. Непримиримо воюют.

И они снова пошли вперёд. Осень продрогла и зубы её застучали.

— Возьмите меня с собой, — попросила она. — Я тоже стану бомжом. Не хочу больше ничего. Буду сидеть и просить милостыню на ступеньках храмов. Греться на теплотрассах. И… и кошек кормить.

— Кошек кормить — это хорошо, — согласился он.

На Гренадерском мосту обнял её, закрывая полой ватника от резких порывов ветра.

Я в сто пятьдесят четвёртый раз набрала Осень. Дома её не оказалось. Матери тоже не было. Соседки ничего не знали, не ведали. И тогда я вдруг поняла, к кому сестрёнка могла пойти.

Яша поднял трубку сразу же:

— Да.

— Это Алиса, сестра…

— Я прочёл.

Точно. При звонке же сразу понятно, кто тебе звонит. Я собрала остатки хладнокровия:

— Осень пропала… Она не у вас?

Меня трясло, и голос совсем по-детски рвался. Трубка молчала.

— Яша, вы меня слышите?

— Да. Вы сейчас где?

Я оглянулась. Но из-за туч и дождя было так темно, что я не смогла прочитать название улицы. Угрюмые дома, угрюмый серый город. Мокрый асфальт. Выдохнула:

— Это неважно. Она не у вас?

— Нет. Возвращайтесь домой. Я её найду.

— Я с вами.

— Нет. Перезвоню сам. Дайте мне три часа. Максимум пять.

И он отключился. Я не успела сказать, что Осень не отвечает на звонки. Что у неё и вообще телефон отключен, что… ничего не успела сказать. Но если кто-то и найдёт сестрёнку, то это именно Яша. Не знаю, почему, но я была в этом совершенно уверена. Телефон снова зазвонил.

— Да, это я! — крикнула я в трубку. — Что Осень, она нашлась?

— Лиса, — зачастил Артём, — я созвонился с куратором поискового отряда Лиза Аллерт…

— Что? Какая Лиза?

— Неважно. Ты где? Я сейчас заеду за тобой. Тебе одной её не найти. А у этих ребят огромный опыт.

Он приехал не один. И не на своей машине. Я с недоумением уставилась на Германа. Этот-то ещё что тут делает? Шёл бы к своей женщине.

— Садитесь, — бросил Верин мужчина.

— Никуда я с ним не поеду! Это вы, это из-за вас произошло! Из-за вашей…

— Артём, успокой свою женщину. Пожалуйста.

Тёма притянул меня к себе и принялся гладить по волосам:

— Лисёнок, ну ты чего… всё будет хорошо…

В подвале оказалось сухо, только остро воняло кошачьей мочой. Бомж постелил ватник, накидал ещё какого-то тряпья.

— Тебе нужно укутаться, — проворчал, протягивая термос, — а то заболеешь.

Осень открутила крышку, налила в неё что-то горячее, вкусно пахнувшее. Чай со смородиной? Глотнула. Закашлялась.

— Много не пей. Он с коньяком. Для сугреву.

— Что⁈

«А не всё ли теперь равно?» — вдруг подумала девочка, выпила ещё пару глотков, вернула термос, закуталась в тряпки и закрыла глаза. Ей казалось, что она качается, словно в лодочке. Кто-то мурлыкнул, прыгнул к ней и потёрся мордочкой о её лицо. А затем сунул ей под нос место с наиболее ярким запахом.

— Фу-у! — Осень отвела тощий хвостик.

Кошка снова начала мурлыкать и тереться. Потом легла к груди и закогтила тоненькими лапками.

«Теперь всё будет хорошо, — думала Осень, почёсывая зверька за ушком. — Я стану бомжом. Мы будем переходить из города в город. Подбирать недоеденные куски шавермы на вокзалах, клянчить деньги и…». У неё никогда не было ни бабушки, ни дедушки, и сейчас девочка вдруг почувствовала, как хорошо быть внучкой. «Рано или поздно обо мне все забудут. Алиса поплачет… но Алисе я напишу записку и подброшу её под дверь. Алиса хорошая».

И Осень снова расплакалась. Сладкими, умиротворёнными пьяными слезами. Она чувствовала, как по телу растекается жар, и это было очень приятно. Ещё бы глаза не болели так сильно.

«А Виталик будет жалеть… Ему обязательно станет стыдно. Он поймёт, как плохо поступил… И будет приносить цветы… А с Камиллой они всё же красивая пара… Пусть будут счастливы. Пусть все будут счастливы. Без меня».

По щекам катились слёзы, и Осени казалось, что пещеру заполняет озеро. «Но я не умру, нет… мы будем странствовать с бомжом… И это будет хорошо».

— Как тебя зовут? — прошептала она хрипло, с трудом разлепляя губы.

— А как тебе хочется, так и называй.

Бомж сидел, ссутулясь. Его облепили кошки, одна из которых топталась на голове, словно задалась целью расчесать седые, спутанные волосы. «Это хорошо, — думала Осень в каком-то восторженном умилении. — Когда нет имени, это вот прям совсем хорошо… Такая свобода. Как хочешь, так и называй… Очень хорошо… Совсем как Эй…». И сердце вдруг задрожало и заплакало. Осень быстро-быстро заморгала. А потом вынула из кармана зеркальце:

— Ты даже не попрощался, — шепнула с упрёком, — мог хотя бы сказать, что уходишь. Я бы поняла. Мог бы, но не захотел. Это было жестоко, Эй.

Она всхлипнула и отбросила зеркальце в стену. Закрыла глаза и уткнулась в рулон шмотья, свёрнутый на манер подушки. Обхватила его руками. Мир качался. Вверх-вниз, вверх-вниз. И кошки куда-то исчезли. Даже та, которая когтила Осень.

— Не захотел, — согласился Эй, поднимая девочку на руки.

Она положила голову на его плечо, уткнулась в шею, слёзы всё продолжали катиться.

— Ну и дурак, — прошептала сипло.

— Да не то слово, — сухо согласился он.

В лицо ударил порыв холодного воздуха. Осень сморщилась и заплакала.

— Отпусти меня, — потребовала, хныча, — я хочу стать бомжом. И кошек.

— Зачем?

— Свобода… странствие… путешествие.

Голова была тяжёлой-тяжёлой. От Эйя пахло собакой, слабо-слабо, но всё равно пахло. И пивом. Он процедил насмешливо:

— Вши, дизентерия, воры и шлюхи. А ещё крысы.

— Всё лучше, чем люди…

— Нет. Не лучше. И зима. Обмороженные ноги и руки, с которых потом мясо отваливается гнилыми кусками. И, если повезёт, тебя продадут в рабство. Будешь потом или батрачить где-нибудь в Азии, или удовлетворять мужиков сексуально. Весь аул по кругу. Или то и другое. Зависит от того, кому тебя продадут.