Ротмистр Гордеев 3 (СИ) - Самойлов Александр - Страница 23

[2] «Хаки» — так буры называли английских солдат, после того, как английская армия, понеся огромные потери, сменила яркие красные мундиры на форму расцветки хаки.

[3] «Два шиллинга, два шиллинга, господин» (искаженный африкаанс).

Соня обеспокоена и не скрывает. Все пытается выспросить, что за кошмары мне снятся такие.

И что мне ей сказать? Что меня, пришельца из другого мира вдруг стала мучить память прежнего владельца этого тела?

Поверит как Николов? Вряд ли. Поэтому приходится отвечать уклончиво — мол, новая контузия вытаскивает из памяти фрагменты южноафриканских приключений. Не самые лучшие воспоминания. И ни слова, что меня беспокоит пробуждение подлинного хозяина этого тела. А я только в нем освоился… Можно сказать, начал жить на полную и получать удовольствие.

Вот только сразу встаёт второй вопрос: как на мне скажется пробуждение сознания Гордеева? А если оно будет проявляться не только во снах? А если он постарается вернуть контроль над своим телом, и мое сознание, сознание Лехи Шейнина, старлея российской армии из 21-го века, задвинет куда-нибудь или вообще отправит в небытие?

Единственный с кем я могу поделиться своими опасениями и страхами — Николов. Только он знает правду.

Накормив меня очередным безвкусным завтраком, Соня приводит Обнорского. Тот расспрашивает про сны. Интересуется, почему вдруг они начали меня беспокоить?

Стараюсь отвечать честно, насколько это вообще в моей ситуации возможно.

— П-прежде м-мне никогд-да не сн-нились мои п-похождения у б-буров. Т-тем б-более, в виде к-кошмаров. Оч-чень д-детальных.

— Так-так. Если не затруднит, расскажите в подробностях, — Обнорский само внимание.

Сонечка тоже навострила свои хорошенькие ушки.

— Х-хорош-шо.

Пересказываю оба сна, предусмотрительно умалчивая о пикантных моментах. Ни к чему берегине знать про мужские соблазны Гордеева.

Сергей Иваныч задумчиво покусывает нижнюю губу, проверяя мои рефлексы с помощью медицинского молоточка.

— А что вам обычно снится, Николай Михалыч?

Пытаюсь припомнить. Сны у меня и дома были нечастыми, а с момента переноса в тело Гордеева практически прекратились. Просто закрывал глаза, а потом открывал, вплоть до новой контузии.

Так и отвечаю, умалчивая про перенос.

— Голова предмет тёмный и до сих пор мало изученный, — говорит эскулап/

Невольно хмыкаю. Уж больно он сейчас напоминает одного известного киноперсонажа.

— Правда, господин Фрейд в Вене пытается разобраться в ней со своими учениками, но уж больно срамные мысли высказывает…

Обнорский искоса бросает осторожный взгляд на мадмуазель Серебрякову, явно не желая шокировать девичьи ушки скабрёзностями про орально-генитально-анальные фиксации, Эдипов комплекс и прочие измышления Венской школы психоанализа.

В палату заглядывает Даша.

— Сергей Иваныч, там Владимир Алексеевич… господин Гиляровский господина ротмистра спрашивает.

— Ну, раз спрашивает, то отчего бы и не побеседовать им между собой? — Обнорский встает, давай понять, что беседа о состоянии моего здоровья на этот раз окончена, — От себя же добавлю, что вам стоит прописать хорошие физические нагрузки, прогулки на свежем воздухе, спокойствие. Старайтесь не напрягать мозг всякими страстями и нервическими задачами. Покой и добрые мысли — это все, что пока современная медицина может предложить для вашего излечения от контузии. А вот алкоголь надобно вовсе исключить из рациона, как бы соблазнительно не казалось вам его употребление с друзьями-соратниками.

Они с Соней уходят.

Даша впускает в палату Гиляровского в накинутом на плечи белом медицинском халате. Дядя Гиляй крепко пожимает мою руку.

— Ну-с, Николай Михалыч, договорился я с Яковом Семенычем. Он согласен вас выслушать и принять извинения, буде они последуют.

— Вы обговорили, где мы можем встретиться для разговора?

— Конечно. Соколово-Струнин предлагает в столовой графа Игнатьева на вокзале. Вы знаете, где это?

— Да, приходилось бывать.

— Он будет там в два часа по полудни.

— Спасибо за посредничество, Владимир Алексеевич.

До обеда заглядываю в общую палату, где лежит Горощеня.

Лявон по-прежнему без сознания. Но жив — грудь медленно вздымается от дыхания. Пульс замедленный.

Прошу сестричку, немолодую, деревенского вида женщину, быть с моим Лихом Одноглазым повнимательнее. Пытаюсь сунуть деньги в подкрепление своей просьбы, но та чуть было не обиделась на меня смертельно.

— Нешто ж я за деньги? То мое монашеское служение, сударь мой!

— А если это пожертвование вашему монастырю? Чтобы служили молитвы за победу русского оружия, да молились во здравие живых, исцеление раненых, и упокой души погибших!

— В этом отказать не могу.

Она убирает деньги в кармашек белого передника.

Стучусь в кабинет к Обнорскому. Отпрашиваюсь на отлучку из госпиталя на пару часов и прошу выдать мундир — не в больничном же халате мне по Лаояну рассекать. Не поймут-с — Азия-с…

Обнорский против краткосрочной отлучки из госпиталя не возражает.

— Только обещайте, ротмистр, вина не пить, острым и соленым не злоупотреблять.

— Про вино понимаю и обещаюсь, а чем плохо острое и соленое?

— Острое, да соленое возбуждают мозг, а нам его, напротив, надо успокоить.

— Клянусь не солить и не перчить более, чем повара господина Игнатьева положат в блюда при готовке.

— А у графа нет поваров.

— Как — нет? А кто же готовит?

— Сам и готовит, — усмехается Обнорский. — а еще помощник его, служивший у них в доме поваром. И постарайтесь не задерживаться. В 17 часов в госпиталь ожидается командующий с наместником для награждения отличившихся героев. Вас, в том числе.

— Не задержусь, Сергей Иваныч, не сомневайтесь.

В госпитальной каптерке с помощью Сони облачаюсь в парадный мундир. Берегиня тщательно смахивает с него приставшие пылинки. Мундир болтается на мне, как на вешалке — отощал я на больничных харчах.

— Может, пойти с тобой? — в глазах девушки искренняя забота, — Вдруг тебе станет нехорошо? Ты все-таки еще недостаточно окреп.

— С-сонечка, г-голубушка, д-дело эт-то п-промеж д-д-двух м-мужчин в-вышло. Я б-благодарен теб-бе за за-заботу, но, по-поверь, б-барышням в эти м-мужские игры л-лучше не ме-мешаться.

— Игры?

— Н-не с-сердись, ду-душа м-моя, неуд-дачное с-слово уп-потребил.

Целую ее в щечку, а так хочется — в губы. С улыбкой смотрю в глаза берегини. Так бы и утонул в этих омутах. Надеюсь, мы оба уцелеем в этой мясорубке и живыми и здоровыми встретим ее финал. Каким бы он ни был.

На улице проливной дождь ненадолго сменился просветлением в облаках. Даже солнышко выглянуло. Хорошо, поверх грязевых хлябей тыловое ведомство удосужилось проложить деревянные тротуары-мостки, так что можно не вязнуть в грязи.

Победа под Лаояном — а что же это, как не победа, если японцы отступили от наших позиций, и теперь, по слухам, выстраивают линию обороны не хуже, чем устроил здесь под Лаояном перестраховщик Куропаткин, — превратила город из прифронтового в тыловой.

Эх, посмотреть бы на эту линию обороны, сходить в рейд по японским тылам, как в доброе и не такое уж давнее время! А то сдается мне — без должной разведки наши наступающие части могут обломать себе зубы о японские укрепления, заграждения из колючей проволоки, долговременные огневые точки и закрытые артиллерийские позиции. Хорошо бы протолкнуть идею рейда Куропаткину сегодня, после награждения.

Замечтался и чуть не впилился под рикшу с важным седоком с золотыми погонами.

— Побле-гися! Беле-гися!!! — визжит босоногий рикша с длиной смоляной косой, торчащей из-под плетеной конусообразной соломенной шляпы.

Еле успеваю отскочить. Рикша проносится мимо, мелькая пятками, катится в его коляске дальше тучный полковник в пенсне, неодобрительно фыркнувший что-то в мою сторону.

Вот и вокзал.