Роман - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 31

– Довезём в лучшем виде, – оскалил свои белые зубы Аким, разбирая вожжи и влезая на передок.

– Ну, с Богом! – проговорил Антон Петрович и шлёпнул Акима по спине. – Трогай, Самсон!

Аким чмокнул губами, дёрнул вожжи. Широкогрудый жеребец легко взял с места, и телега покатилась. Сняв шляпу, Роман помахал тётушке. Улыбаясь и качая головой, она ответно подняла руку.

Телега проехала сквозь липовую аллею, свернула вправо и, поскрипывая и побрякивая, покатила по дороге, именуемой “дальней”, так как вела она к дальнему лесу, тянущемуся на горизонте голубой полоской. Ехать было не тряско – Аким наложил в телегу вдоволь сена, да и дорога была ровной, непобитой.

– Если не ошибаюсь, едем в Мамину рощу? – поинтересовался Рукавитинов.

– Святая правда, дорогой Николай Иванович! – громогласно отозвался Антон Петрович. – В Мамину, ибо всё другое меркнет по сравненью с ней!

– Вы имеете в виду Выруб и Желудёвую падь?

– Именно.

– В Вырубе тоже хорошая тяга бывает, – проговорил Пётр Игнатьевич.

– Бывает. Но не всегда.

– Там ноне токовали богато, – вставил Аким.

– Так тетерева токовали, а не вальдшнепы, – усмехнулся Клюгин.

– Я слышал вчера, в той стороне вроде стреляли, – заметил Роман. – Интересно кто?

Красновский пожал плечами:

– Понятия не имею. Мужики на вальдшнепов не ходят. Это им не ворон бить. Сноровка нужна.

– Роман Алексеевич, вы стрелять не разучились? – с улыбкой спросил Рукавитинов.

Роман пожал плечами.

– Он никогда не разучится, – сказал Антон Петрович. – У него это в крови.

– Смотрите не сглазьте, – пробормотал Клюгин, покачивая своей массивной головой в такт движению телеги.

Аким стегнул жеребца вожжами, он побежал резвей.

Вокруг распласталось огромное поле.

Позади остался Крутой Яр, справа виднелся зелёный островок соснового бора, слева вдалеке – мелколесье, за которым находилась станция, а впереди выплывала из предвечерней розоватой дымки всё та же полоса леса, край которого именовался Маминой рощей.

Роману было приятно ехать с этими людьми, привычки и манеры которых он хорошо знал.

Дорога была сухой и даже слегка пылила.

Лёгкий западный ветер гнал по небу низкие кучевые облака.

– Антон Петрович, вы, случаем, патронами не богаты? – спросил Клюгин.

– А что, батенька, у вас мало? – не поворачиваясь, в свою очередь спросил Антон Петрович.

– Десять штук.

Все сидящие в телеге при этих словах дружно выразили сочувствие Клюгину: Роман улыбнулся, покачав головой, Красновский обречённо протянул: “Ну-у-у…”, Рукавитинов пробормотал: “Это несерьёзно”, Аким обидно крякнул, подстегнув лошадь.

Антон Петрович же тяжело вздохнул и многозначительно произнёс:

– М-да-а-а-а…

Некоторое время ехали молча, потом Воспенников сказал:

– Дитя и то не отправится на тягу с десятью патронами. Что ж вы, голубчик, давеча не сказали?

– Запамятовал, признаться, – с кислой усмешкой пробормотал Клюгин.

– Запамятовали! – покачал головой Антон Петрович. – У вас оружие какого калибру?

– Двенадцатого.

– М-да… Стало быть, только я один и могу вас выручить. Что ж, дам вам штук семь.

– Благодарю вас, – кивнул лбом Клюгин.

– Антон Петрович, вы бекасинником заряжали? – поинтересовался Рукавитинов.

– Точно так.

– Бекасинником? – переспросил Красновский. – Зря. Очень зря.

– Это почему же? – обернулись к нему Роман и Рукавитинов.

– Потому что вальдшнеп – не бекас. Вот почему. Я на гаршнепа и то восьмым заряжаю, а гаршнеп гораздо субтильней вальдшнепа.

– Голубчик, Пётр Игнатьевич, – нравоучительно начал Антон Петрович, – я имею удовольствие уже тридцатый год ходить на тягу. И ни разу – слышите – ни разу не заряжал чем-либо другим. Только бекасинником. Вашим восьмым нумером можно смело бить рябца, а вы на гаршнепа им заряжаете. Из пушки по воробьям…

– Да что вы говорите, Антон Петрович! – всплеснул руками Красновский. – Я в позапрошлом году ходил по бекасам и этим вашим бекасинником сбил молоденького витютеня. Сбил, положил в ягдташ и пошёл домой. А дома вытряхнул Настасье в подол пару бекасов и этого подлеца витютеня. А он на моих глазах крыльями захлопал, подлец, да из подола и улетел. Летел, а из него ваш хвалёный бекасинник так во все стороны и сыпался!

Все, за исключением Антона Петровича, рассмеялись.

– Позвольте вас спросить, любезный Пётр Игнатьевич, вы сколько пороху кладёте в заряд? – с непроницаемым лицом задал вопрос Воспенников.

– Полторы мерки.

Горько усмехнувшись, Антон Петрович вздохнул:

– Как терпит небо? Нет громов в запасе? С вашими полугорами мерками можно смело отправляться на воробьиную тягу. А вальдшнепа и пятым нумером не пробьёшь.

– Полторы маловато, Пётр Игнатьевич, – сочувственно произнёс Рукавитинов.

– Маловато, – мотнул головой Клюгин.

– Да нет, это просто смешно! – воскликнул Антон Петрович. – Испокон веку я сыпал две. А тут – нате. Полторы! И это говорит мне Пётр Игнатьич Красновский! Бывалый охотник!

Красновский махнул рукой, словно отгоняя мух:

– Всю жизнь клал полторы и буду класть. От ваших двух мерок, Антон Петрович, скулу набок своротит. И ружья быстрей ломаются.

– Это просто невозможно! – восклицал Антон Петрович. – При чём здесь скула?

Красновский молчал, глядя в сторону приближающегося леса. Роман с улыбкой смотрел на дядю, покусывая сухую травинку. Клюгин, опустив голову, болтал длинными ногами, обутыми в старые хромовые сапоги. Николай Иванович поглядывал вокруг, поблёскивая стёклами очков.

До Маминой рощи ехали молча.

Когда телега въехала в мелколесье, Антон Петрович властно положил свою руку на плечо Акима:

– Стой, любезный.

Аким остановил жеребца.

Антон Петрович слез на землю, морщась и держась за поясницу, сделал несколько шагов:

– Итак, братья-разбойники, предлагаю спешиться и следовать к месту боя. А ты, Чернобородый, езжай к Лысой поляне, разложи там костерок и к темноте жди нас.

Аким понимающе кивнул.

Охотники слезли, разобрали ружья.

– С Богом! – тряхнул головой Антон Петрович и, держась одной рукой за патронташ, другой – за ремень висящего на плече ружья, шагнул с дороги в молоденькую траву.

Остальные последовали за ним.

Аким хлестнул жеребца, телега тронулась и поехала в лес.

Роман шёл рядом с дядюшкой, с каждым шагом молодея всё больше. Этот край Маминой рощи, исхоженный им вдоль и поперёк, хранил в своей земле стреляные гильзы, брошенные шестнадцатилетним Романом; в стволах молоденьких берёз ещё были целы дробины выпущенных им зарядов, а где-нибудь в кустах лежали останки его соломенной шляпы, потерянной им в то печально памятное августовское утро, когда, двадцатилетний, он бежал за своей собакой, смертельно раненной заезжим столичным идиотом, в тумане принявшим её за волка.

С Маминой рощи начался Роман-охотник, и не было во всей округе места более близкого его охотничьему сердцу. В этих смешанных перелесках он бил вальдшнепов; совсем на краю – сидел в шалаше, слушая токующих чернышей; в глубине рощи – ходил по тетеревиным выводкам, а по первой пороше тропил зайцев и лис. Здесь ему доводилось убивать по семь тетеревов за зорю, здесь он подстрелил огромного старого глухаря, здесь, в левом краю Маминой рощи, он учил Зою стрелять…

Он шёл, вглядываясь во всё знакомое и такое родное, что сердце замирало в груди и слёзы подступали к глазам.

“Вот сейчас за теми кустами будут два валуна и дядя Антон скажет, что для себя места лучшего, чем это, не видит”, – думал Роман, направляясь к кустам.

Следующий за ним Антон Петрович обогнул широко разросшийся куст волчьего лыка, подошёл к двум наполовину ушедшим в землю валунам и, поставив ногу на один из них, произнёс:

– Итак, господа хорошие, давайте становиться. Мне, признаться, это место дороже всех других, так что прошу не оспаривать. Я с вашего позволения здесь стану… Андрей Викторович, возьмите патроны… – Он расстегнул патронташ.