Роман - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 57

За окном залаяла собака.

– Он увидит, какая я… Боже всемилостивый, – шептала Татьяна, качая головой.

Медвежонок, заслышав лай собаки, сопя, заковылял к двери.

– Не бойтесь ничего, – произнёс Роман, борясь со своим оцепенением. – Нам с вами нечего бояться!

Он повернулся и вышел вслед за успевшим пролезть в дверь медвежонком.

Роман и Адам Ильич встретились у крыльца: один спускался с него, другой же, наоборот, – подходил, озабоченно и сумрачно глядя в землю.

– Здравствуйте, Адам Ильич, – произнёс Роман.

Куницын остановился и, подняв глаза, посмотрел на Романа своим тяжёлым взглядом, показавшимся Роману угрожающим. Но через мгновение седые усы лесничего дрогнули и сдержанная, но искренняя улыбка появилась на лице этого сурового человека.

– Здравствуйте, – произнёс он своим глуховатым низким голосом и протянул Роману крепкую руку. На нём был тёмно-синий мундир, фуражка с кокардой, на плече висело ружьё.

– А я решил – кто-то из лесников пожаловал, – проговорил Куницын, снимая фуражку, и кивнул на Орлика, – а это, значит, вы. Неужели поправились?

Он неторопливо достал платок и принялся вытирать им вспотевший бледный лоб.

– Я абсолютно здоров, – произнёс Роман, радуясь, что наконец по-настоящему встретился и заговорил с этим непростым человеком.

– Ну и слава Богу, – качнул седовласой головой Куницын, косясь на возню медвежонка и грудастого серо-чёрного пойнтера.

– Адам Ильич, я приехал, чтобы поблагодарить вас за то, что вы спасли меня, – сказал Роман. – Спасибо вам.

– Полноте… – с усталым вздохом произнёс Куницын, пряча платок и снимая с плеча ружьё, – пойдёмте лучше в дом. Поля! Гаша! – позвал он, повернувшись к стоящему неподалёку большому сенному сараю.

В распахнутых воротах сарая показались две босоногие круглолицые девки. Позёвывая и поправляя платки, они подбежали к Адаму Ильичу. Протянув им фуражку и ружьё, он приказал:

– Соберите-ка нам закусить.

Девки проворно скрылись за дверью.

Куницын расстегнул верхнюю пуговицу мундира, достал массивный медный портсигар, открыл и протянул Роману:

– Прошу

Они закурили.

Медвежонок и собака возились на траве поодаль, урча и хватая друг друга, причём мишка часто опрокидывался на спину и отбивался от пойнтера всеми лапами.

– Вот. Мать его подстрелили, а он с зимы прижился, – произнёс Куницын, с тяжёлым выдохом выпуская дым.

– Прелестное создание, – заметил Роман, искоса поглядывая в полузашторенное окно.

Ему казалось, что Татьяна украдкой наблюдает за ними.

Слышно было, как за домом на скотном дворе конюх выпрягает из брички лошадь лесничего.

– Я велел вашему жеребцу овса задать, – произнёс Куницын, глядя на Романа своими усталыми глазами.

– Я и забыл про него! – усмехнулся Роман.

– Хороший конь.

– Да. Для верховой езды просто исключительный. И вынослив поразительно, можно, к примеру, проскакать от… от… – Роман рассеянно потрогал усы большим пальцем, теряя мысль и обречённо понимая, что желание видеть Татьяну не позволяет ему даже поддержать разговор. Замолчав, он стоял перед Куницыным, теребя усы.

Куницын пристально посмотрел на него и произнёс:

– Что же мы здесь стоим. Прошу.

Роман двинулся первым и, миновав коридор, вошёл во всё ту же комнату. Волнуясь, он обвёл комнату взглядом, но Татьяны здесь не было. Зато Поля и Гаша проворно ставили на стол тарелки с закуской и графины с водками и настойками.

Расставив всё, они быстро удалились.

– Прошу, – показал на массивный стул Адам Ильич, а сам сел напротив.

Потушив папиросу в маленькой железной пепельнице, он спросил, оперевшись кулаками о стол:

– Водки выпьете?

– С удовольствием, – поспешил ответить Роман.

Они выпили и стали молча закусывать.

Роману есть не хотелось, он взял пирожок с вязигой и вяло жевал его, поглядывая на Куницына. Лесничий тоже не очень жаловал всё это пряное многообразие сельской кухни. Положив себе кусок копчёной курицы, он ел нехотя, устремив тяжёлый взгляд в одну точку.

“Где же Татьяна? – подумал Роман, рассматривая массивную седую голову Куницына и его суровое лицо. – Должно быть, пошла наверх… Всё-таки у него тяжёлое выражение лица. Словно он постоянно думает о чём-то безысходном. И горбится так, будто за плечами у него невыносимые страдания. Как удивительно, что рядом с таким суровым человеком – она, тихий, чистый, доверчивый ангел. Мой ангел…”

Он вспомнил её нежные руки, и сладкая волна любовной истомы прошла по сердцу.

Куницын налил ещё водки, отёр усы большой серой салфеткой и вдруг спросил, прямо взглянув в глаза Роману:

– А вы к Тане приехали. Правда?

Роман замер и, отложив пирожок, тоже взялся за салфетку.

– Значит, правда, – мрачно заключил Куницын после обоюдного молчания.

Он поднял свою рюмку и выпил. Роман молчал, теребя салфетку.

– Да вы пейте, пейте, – с тоской в голосе произнёс Куницын и, снова отерев усы, продолжил: – Я ведь тоже не слепой. Она эти дни места себе не находила. Всё посылала справиться о вас. Просила, чтоб я поехал. А я… не могу. Вы не сердитесь.

Он замолчал и сидел, уставившись в стол.

Роман вдруг почувствовал острую жалость к этому нелюдимому прямодушному человеку. Одновременно он понял, что если теперь не скажет ему всё, то потом никогда не простит себе этой слабости.

Собравшись с духом, он произнёс:

– Адам Ильич, я люблю вашу дочь.

Не поднимая глаз, Куницын вздохнул и сказал спокойно и мрачно:

– Я знаю.

Он налил водки, выпил и, помолчав, заговорил:

– Я как вас на Пасху у батюшки увидел, так сразу понял, что вы её полюбите. А теперь вот так и есть. Так и есть.

Он замолчал, водя пальцем по салфетке.

– Адам Ильич, выслушайте меня, – заговорил Роман, – ваша дочь…

– Она не дочь мне, – резко перебил его Куницын, – но дороже и ближе у меня нет никого.

– Татьяна Александровна – не дочь вам?

– Не дочь… Да это и по отчеству видать.

– По отчеству? Ах да! А я и не обратил внимания.

Куницын слабо улыбнулся и покачал тяжёлой головой.

– Да. Вы не заметили. Ну да что теперь. Выпейте за здоровье моей Танечки, а я расскажу вам…

Он замолчал и, горько усмехнувшись, продолжил:

– Я вас тогда в лесу встретил и понял – вот оно, от судьбы не скроешься. Да. Как всё просто вышло… Да вы пейте, не смотрите на меня.

Роман автоматически выпил налитую в рюмку водку.

– Она вас тоже любит, – продолжал Куницын, – по ней видать всё. Она чиста, скрывать не умеет. Да и что скрывать? Что скрывать? Я вижу, что вы человек благородный, честный. И поверьте, мне от этого ещё горше. Будь вы другим, каким-нибудь столичным повесой, я бы знал, как поступить. А сейчас я не знаю. Не знаю.

– Адам Ильич… – промолвил Роман, но Куницын поднял руку.

– Молчите. Молчите. Я всё знаю, мне всё видно. Я прожил пятьдесят восемь лет, я командовал полком, дважды ранен. Я видел смерть людей, я много чего видел. У меня была жена. Она умерла. У нас не было детей. Танечку я спас из огня, я удочерил её, я воспитал её, вырастил, дал образование, она чудно, чудно поёт, поверьте… Да, да, мы уехали из этого гадкого города, где все живы только сплетнями, где ложь, рабство и мерзость. Мы уехали оттуда…

Он прервал свою резкую, сумбурную речь и таким же резким, нетерпеливым, но и в то же время по-стариковски неточным движением оттянул свой чёрный шёлковый галстук.

– Мы уехали оттуда, – продолжил Куницын, глядя вниз и потирая пальцами морщинистую шею. – Я ненавижу этот город. Там нет ни одной живой души, ни одного честного бескорыстного человека. Всюду ложь и обман. И вот теперь вы пришли сюда, вы на нашем пути. И хоть я вижу, что вы честный человек, и вы говорите, что любите Танечку…

Он смолк, поднял на Романа свои сумрачные глаза и произнёс:

– Я не отдам её вам.

Роман похолодел.

Минуту они молча смотрели в глаза друг другу.

Не отводя глаз, Роман произнёс с твёрдостью в голосе: