Роман - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 74

И быстрым движением увлёк её за собой наверх по лестнице.

– Ромушка… – забормотал Красновский, – … как же?

Но старая лестница только громко скрипела под ногами новобрачных.

– Успокойтесь, друг мой, – тётушка взяла растерявшегося шафера под руку, – les marriages se font dans les cieux. Пойдёмте, они к нам выйдут.

И повела Красновского на террасу. Остальные последовали за ними. Роман провёл Татьяну к себе в комнату и, опустившись перед ней на колени, стал целовать её руки.

– Люблю, люблю тебя… – шептал он.

Она же, глядя на него сверху, произнесла тихо и радостно:

– Я жива тобой.

Он замер, встал и, сжав её руку, произнёс так, словно боясь, что она уйдёт:

– Подожди, подожди…

И тут же бросился к конторке, выдвинул ящик и достал маленькую сандаловую шкатулку. Шкатулка была заперта, хоть в ней и не было замочной скважины.

– Это шкатулка моей покойной матери, – сказал он. – Смотри…

Его палец нажал на треугольник резного узора, и с мелодичным перезвоном крышка шкатулки откинулась. Внутри был футляр красного бархата, занимавший почти всё пространство шкатулки. Под футляром на дне что-то белело.

Роман достал футляр и протянул шкатулку Татьяне:

– Возьми. Это письмо тебе.

На дне шкатулки лежал конверт.

– Мне? – робко спросила Татьяна.

– Да. В нём всё написано.

Татьяна вынула конверт, перевернула и прочла надпись на нём:

“Супруге Романа Алексеевича Воспенникова”.

Конверт был запечатан.

– Вскрой, – сказал Роман, – это писала моя мама перед смертью.

– Когда она умерла?

– Давно. Мне было тогда восемь лет.

Татьяна распечатала конверт, вынула сложенный пополам листок голубой бумаги и, волнуясь, прочла вслух:

“Прости меня, милое дитя, за то, что обращаюсь к тебе, не зная твоего имени, хотя верю всем сердцем любящей матери, что оно прекрасно. Один Бог знает, как хочется мне видеть вас и радоваться вашему счастью, но тяжёлый недуг не оставляет надежд, – скоро, милое дитя моё, я предстану перед Господом и буду молиться за вас в мире ином. Знай, дорогая моя, что я люблю тебя всей душой, как родную дочь, и буду вечно благословлять ваш брак. Прими же, ангел мой, сей скромный подарок в знак моей любви и в честь твоего вступления в новую жизнь.

Александра Воспенникова”.

Татьяна прочла последнее слово и подняла глаза. В них блестели слёзы. Роман открыл футляр, в нём лежало прекрасное жемчужное ожерелье. Разъединив золотую застёжку, Роман надел ожерелье на шею Татьяне.

Она же держала письмо в руках и полными слёз глазами смотрела на Романа. Вдруг глаза их встретились, её губы дрогнули, и она, разрыдавшись, бросилась к нему на грудь. Роман обнял её и тоже не сдержал слёз.

Они плакали, вздрагивая и прижимаясь друг к Другу.

– Значит, и ты… значит, и ты знаешь это… – всхлипывала Татьяна. – Она умерла… и ты тоже сирота, как и я…

– Да, милая, да, любовь моя… – плакал Роман. – Я тоже сирота, я тоже знаю это… но я думал… я думал о тебе, всё время, я хотел быть там… с тобой, в горящем доме, и умирать с тобой…

– Милый мой… счастье моё… – рыдала Татьяна.

Он опустился на колени и припал мокрыми от слёз губами к её рукам. Но она тоже опустилась на колени и плакала, обняв его.

– Они не дожили… они так хотели увидеть, – повторяла сквозь слёзы Татьяна. – Они хотели… хотели нашего счастья, мечтали о нём… и не дожили…

– Они с нами, радость моя, они навсегда с нами, – плакал Роман.

Обнявшись, они стояли на коленях, и слёзы текли по их лицам. А из открытого окна уже слышался говор людской толпы, подошедшей за это время к дому.

Успокоившись, Роман провёл ладонями по милым щекам любимой, отирая слёзы. Она смотрела, словно не видя его, но в то же время отдаваясь ему вся, без остатка.

– Я нашёл тебя, – прошептал Роман, – я нашёл тебя.

– Я жива тобой, – прошептала она.

– С тобой я могу всё. Я умру и воскресну с тобой.

– Я жива тобой…

– Ничто, ничто не разлучит нас, ничто и никто не помешает нашей любви. Ни смерть, ни Бог…

– Я жива тобой, милый мой…

– И я, я жив тобой, родная, я спал, и вот я ожил, ожил с тобой, и я… я люблю тебя так, как не любил никого. Даже Бога.

– Я жива тобой, я жива тобой…

Он взял её раскрасневшееся лицо в ладони и стал покрывать поцелуями. В дверь осторожно постучали.

– Татьяна Александровна, Роман Алексеевич! – раздался голос Красновского. – Русский народ вас требует! Без вас начать не можем!

Но Роман продолжал целовать жену, не обращая внимания. Красновский пробормотал что-то у двери и заскрипел половицами, удаляясь.

– Нас ждут, – прошептала Татьяна, силясь улыбнуться под его поцелуями.

Он перестал её целовать и, радостно улыбнувшись, произнёс:

– Господи… а я только сейчас вспомнил, что внизу свадьба!

– Наша свадьба! – выдохнула Татьяна и рассмеялась облегчённо и радостно.

Роман поднял её с колен.

– Пойдём. Они ждут нас.

– Пойдём! – ответила она, волнуясь и давая ему руку.

Выйдя из комнаты, они спустились по лестнице и вошли на террасу.

Едва сидящие за столом увидели новобрачных, как стали вставать со своих мест.

– Ура молодым! – крикнул Антон Петрович, и после разноголосья разместившихся на террасе друзей и родственников через несколько секунд вдруг ожило, накатило извне, подобно морскому прибою, густое народное “ура-а-а-а-а-а!”. Новобрачные повернулись к этому звуку и увидели на лугу перед террасой всё население Крутого Яра.

Подобно разноцветному морю, разлилось оно от кустов сирени, растущих возле террасы, до вековых лип аллеи, потопив те два десятка столов со снедью.

Роман смотрел, не веря своим глазам. Никогда ещё эти простые люди, жившие с ним по соседству, не являлись ему все сразу, и главное, здесь, у родного дома, под родными окнами!

С шумным оживлением они смотрели на новобрачных, все лица их были знакомы Роману, и каждый из них знал Романа и Татьяну.

И от понимания того, что всё это людское море собралось здесь только из-за свадьбы, из-за Татьяны, из-за только что начавшейся новой жизни, из-за двух молодых, неистово бьющихся и замирающих сердец, из-за восторга поминутно встречающихся глаз и из-за их с Татьяной счастья, в душе Романа ожило, поднялось и нахлынуло, подобно только что нахлынувшей волне крестьянского “ура”, чувство братской любви к этим людям.

И это чувство оказалось настолько полным, праведным и глубоким, что вызвало у Романа не восторженные слёзы, как случалось прежде, а то новое понимание правды, ради которого он приехал в Крутой Яр.

И новое это понимание правды светилось в его глазах, встретившихся с сотнями крестьянских глаз.

– Неужели здесь все? – осторожно спросила Татьяна.

– Все! Все! – громогласно ответил Антон Петрович, обходя стол. – Все сорок два семейства нашего славного селения приветствуют вас!

Крестьяне одобрительно зашумели.

Антон Петрович шагнул с террасы на траву и подмигнул тётушке. Она последовала за ним.

Только теперь Роман заметил, что за кустами сирени стоит их старый рояль. Тётушка подошла к нему, приподняла крышку и села. Антон Петрович встал на траве между террасой и толпой крестьян.

Все притихли.

Тонкие пальцы Лидии Константиновны коснулись пожелтевших клавиш, прозвучало вступление эпиталамы, и над лугом раздался бас Антона Петровича:

Он пел с такой силой и вдохновением, что всё замерло вокруг и только его густой сильный голос парил над лугом, толпой, липами и простёршимся внизу Крутым Яром, парил свободно и широко в голубом просторе июльского неба: