Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник) - Рульфо Хуан - Страница 27

«Господи, помилуй! Никак святой Паскуаль Байлон троекратным стуком возвещает одному из своих прихожан, что час пробил».

На свой счет она не сильно тревожилась, поскольку из-за ревматизма давным-давно не ходила в церковь, и все же ей стало не по себе. Однако любопытство взяло верх.

Тихонько поднявшись с кровати, Дамиана выглянула в окно.

Хотя поля тонули в непроглядном мраке, она разглядела хорошо знакомую внушительную фигуру Педро Парамо у окна служанки Маргариты.

– Ох уж дон Педро! Все такой же ходок. Одного в толк не возьму: почему он любит делать это тайком. Дал был мне знать, уж я бы сказала Маргарите, что хозяину приспичило увидеться с ней ночью, – ему бы даже с постели вставать не потребовалось.

Заревели быки. Она затворила окно, снова легла и, с головой укрывшись одеялом, стала представлять, что сейчас происходит с Маргаритой.

Чуть позже ей пришлось скинуть сорочку: ночь сделалась невыносимо жаркой…

– Дамиана!

Она вернулась во времена своей молодости.

– Открой, Дамиана!

Сердце пойманной лягушкой запрыгало, затрепыхалось под ребрами.

– Что вам нужно, хозяин?

– Открой, Дамиана!

– Но я сплю, хозяин.

Затем она услышала, как дон Педро удаляется по длинному коридору, громко стуча каблуками, как обычно бывало, когда он злился.

На следующую ночь, не желая вызвать его гнев, она оставила дверь приоткрытой и даже легла спать без одежды, чтобы облегчить ему задачу.

Но Педро Парамо больше не приходил.

Вот почему и по сей день, будучи главной над всеми служанками в Медиа-Луне, заслужив уважение и состарившись, она по-прежнему думает о той ночи, когда хозяин позвал: «Дамиана, открой дверь!»

И она заснула, представляя, как, должно быть, счастлива в этот миг юная Маргарита.

Через некоторое время – опять стук: на сей раз колотили в ворота, словно пытались выбить их прикладами.

Дамиана отворила окно и выглянула в ночь. Она ничего не увидела, хотя ей почудилось шевеление земли, как после дождя, когда в ней кишат черви. И еще – нечто вроде жара, исходящего от множества мужских тел. Квакали лягушки и стрекотали сверчки, однако ночь выдалась тихой. Затем в ворота опять постучали.

Свет лампы выхватил из темноты лица нескольких мужчин и тут же погас.

«Меня это не касается», – пробормотала Дамиана Сиснерос и закрыла окно.

– Слышал, тебя разбили, Дамасио. Как ты это допустил?

– Вам неправильно доложили, хозяин. Со мной все в порядке. И люди мои целехоньки. Я привел семьсот человек своих и еще горстку добровольцев. А произошло вот что: «старички» соскучились без дела и, заметив отряд голодранцев, решили пострелять. Только там возьми да окажись целая армия. Виллисты. Слыхали?

– Откуда они взялись?

– Пришлые с севера. Ничего после себя не оставляют. Всю округу наводнили, видать, почву зондируют. Крепкие ребята, этого не отнять.

– Может, примкнешь к ним? Я ведь тебе говорил: надо быть на стороне победителей.

– Я уже с ними.

– Тогда зачем сюда явился?

– За деньгами, хозяин. Устали мы на одном мясе, уже в горло не лезет. А в долг никто не дает. Вот мы и пришли, чтобы вы нас провизией снабдили, не то народ грабить придется. Если б мы по чужим краям скитались, то и сами были бы не прочь «одолжить» у местных; а тут у всех родня, совестно людей обдирать. В общем, денег нам надо, еды прикупить; обычные лепешки с чили – и те сойдут. А от мяса воротит уже.

– Выходит, теперь ты требовать вздумал, Дамасио?

– Ни в коем случае, хозяин. Я не ради себя – о парнях пекусь.

– То, что ты о своих людях заботишься, похвально, только деньги ищи в другом месте. Я и так уже дал с лихвой. Конечно, не мое дело советовать, но тебе не приходило в голову нагрянуть в Контлу? Иначе толку-то, что ты в революционеры пошел? Лишь дурак будет выпрашивать подачки. С таким же успехом ты мог бы возле жены сидеть да за курами приглядывать. Устрой налет на какой-нибудь городишко. Черт! Если ты рискуешь своей шкурой, пускай и другие лепту внесут. В Контле полно богатеев. Пощипай их чуток. Или они думают, ты нянчиться с ними будешь да их интересы блюсти? Нет, Дамасио. Покажи им, что ты не в бирюльки играешь, а серьезным делом занят. Тряхни их немного, и сентаво посыплются на тебя как из рога изобилия.

– Слушаюсь, хозяин. Я всегда знал, что могу рассчитывать на ваш добрый совет.

– Что ж, воспользуйся им с умом.

Педро Парамо смотрел на отъезжающих. Перед ним, неразличимые в темноте, одна за другой проносились лошади. Дрожала земля. В воздухе висел запах пота и пыли. Когда вокруг снова замелькали огоньки светлячков, он понял, что мужчины уехали. Педро Парамо остался в одиночестве, похожий на еще крепкое с виду дерево с подгнившей сердцевиной.

Он подумал о Сусане Сан-Хуан, а затем – о молодой девушке, с которой только что переспал. О маленьком, испуганном, дрожащем теле и стуке сердца, которое, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. «Комочек плоти да и только», – сказал он и сгреб ее в охапку, пытаясь представить на ее месте Сусану Сан-Хуан – женщину не от мира сего.

С рассветом день постепенно оживает; медленно, со скрипом приходят в движение ржавые шестеренки старухи-земли: она вздрагивает, сбрасывая с себя темный покров ночи.

– Ты веришь в то, что ночь – вместилище пороков, Хустина?

– Да, Сусана.

– Но так ли это?

– Пожалуй, так.

– А разве жизнь не состоит из греха? Неужели ты не слышишь, Хустина? Не слышишь, как стонет земля?

– Нет, Сусана, я ничего не слышу. Мне это не дано, в отличие от тебя.

– Ты бы испугалась. Поверь, испугалась бы, если бы услышала то же, что я.

Хустина тем временем наводила порядок в комнате: несколько раз прошлась тряпкой по мокрым половицам, вылила остатки воды из разбитой вазы, бросила осколки в ведро, а цветы подобрала с пола.

– Сколько птиц ты убила за свою жизнь, Хустина?

– Много, Сусана.

– А бывало тебе тоскливо?

– Да, Сусана.

– Тогда почему ты до сих пор не умерла?

– Я жду смерти, Сусана.

– Если только за этим дело стало, так она скоро придет. Не переживай.

Сусана Сан-Хуан сидела, откинувшись на подушки. Ее руки были сложены на животе, как бы защищая его, а беспокойный взгляд бегал по сторонам. Она слышала легкое, будто от крылышек, жужжание над головой. И скрип колодезного ворота. Звуки, сопровождающие начало нового дня.

– Ты веришь в ад, Хустина?

– Да, Сусана. И в рай тоже.

– А я верю только в ад, – сказала Сусана и закрыла глаза.

Когда Хустина вышла из комнаты, Сусана Сан-Хуан уже спала, а за окном вовсю сияло солнце. В коридоре Хустина столкнулась с Педро Парамо.

– Как себя чувствует госпожа?

– Плохо, – ответила она, склонив голову.

– На что-нибудь жалуется?

– Нет, сеньор, ни на что не жалуется; так ведь мертвые не жалуются. Считайте, она уже не с нами.

– Падре Рентериа заходил?

– Был вчера вечером, исповедовал. Теперь бы уж ей причаститься, но, похоже, в немилости она, потому что падре забыл Святые Дары. Обещал принести сегодня до зари, но сами видите, солнце встало, а его нет. Значит, не смилостивился он над ней.

– Кто?

– Господь.

– Не болтай глупости.

– Как скажете, сеньор.

Педро Парамо открыл дверь и встал рядом, наблюдая, как луч света упал на Сусану Сан-Хуан. Ее глаза были зажмурены, словно от угнездившейся глубоко внутри боли, а влажные губы приоткрыты; руки в забытьи отбросили простыни, явив взору нагое тело, забившееся в конвульсиях.

Он сделал пару шагов, отделявших его от кровати, и накрыл обнаженное тело, извивающееся во все более жестоких корчах. «Сусана!» – шепнул он ей на ухо и повторил: «Сусана!»

Открылась дверь. В комнату беззвучно вошел падре Рентериа.

– Я здесь, чтобы тебя причастить, дитя мое, – одними губами проговорил он умирающей.

Затем подождал, пока Педро Парамо поможет ей сесть и опереться на спинку кровати. Сусана Сан-Хуан, все еще полусонная, высунула язык и проглотила облатку. «Мы были так счастливы, Флоренсио», – промолвила она и снова погрузилась в могилу своих простыней.