Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник) - Рульфо Хуан - Страница 29

Колокола замолкли, однако гулянья продолжились. Невозможно было втолковать людям, что звонят по безрадостному поводу, в знак траура. Не было никакой возможности спровадить приезжих. Наоборот, их поток только рос.

Медиа-Луна стояла нелюдимая, притихшая. Слуги ходили босиком и говорили вполголоса. Сусану Сан-Хуан похоронили, но лишь немногие в Комале это заметили. Там царило ярмарочное веселье – с петушиными боями, музыкой, лотереями и воплями пьяных. Даже в Медиа-Луне были видны отсветы огней, заревом растекающиеся по серому небу. Для самого имения настали серые, безрадостные дни. Дон Педро заперся у себя и ни с кем не разговаривал. Он поклялся отомстить жителям городка.

– Пусть Комала хоть сдохнет от голода, пальцем не пошевелю!

Так он и поступил.

Время от времени заезжал Аспид.

– Теперь мы каррансисты[74].

– Хорошо.

– Мы пошли за генералом Обрегоном[75].

– Хорошо.

– Заключено перемирие. Нас распустили.

– Погоди разоружать людей. Перемирие долго не продлится.

– Падре Рентериа взялся за оружие. Мы с ним или против него?

– Вы на стороне правительства. Это не обсуждается.

– Но ведь мы нерегулярная армия. Нас считают мятежниками.

– Тогда отправляйся на покой.

– Я только во вкус вошел.

– Тогда делай, что хочешь.

– Пойду на подкрепление к старине падре. Мне по душе их лозунги. Заодно и спасение заслужу.

– Как знаешь.

Педро Парамо сидел в старом кресле у ворот Медиа-Луны, провожая последние ночные тени. Он сидел там, в одиночестве, уже часа три. Спать не хотелось; он позабыл, что такое сон и время. «Мы, старики, мало спим, почти никогда. Бывает, задремлем, но и во сне нас не покидают раздумья. Это единственное, что мне осталось». Затем добавил вслух: «Теперь уж недолго. Недолго».

И продолжил: «Давно тебя нет со мною, Сусана. Тогда, как и сейчас, едва приметно алела полоска зари; туманная дымка накинула белую вуаль на точно такой же блеклый рассвет. В этот самый час я сидел здесь у ворот и смотрел на восход солнца, смотрел, как ты уходишь в обитель Господа, в осиянную небесную высь, оставляя меня, теряясь из виду среди населяющих землю теней.

Тогда я видел тебя в последний раз. Проходя мимо, ты задела на своем пути ветку мелии, стряхнув с нее листья. Ты исчезла, а я звал: «Сусана, вернись!»

Педро Парамо что-то бормотал, шевеля губами. Потом губы его сомкнулись, а в приоткрытых глазах отразился бледный свет зарождающегося дня. Наступило утро.

В это же самое время донья Инес, мать Гамалиэля Вильяльпандо, подметавшая улицу перед лавкой сына, увидела, как в полуотворенную дверь протиснулся Абундио Мартинес. Сам же Гамалиэль спал на прилавке, накрыв лицо шляпой – чтобы не беспокоили мухи. Абундио терпеливо ждал, пока тот проснется. Наконец донья Инес, закончившая подметать улицу, вошла и ткнула сына метлой под ребра:

– У тебя клиент! Вставай!

Недовольно кряхтя, Гамалиэль поднялся. Глаза у него налились кровью из-за постоянного недосыпания и частых попоек в компании местных выпивох. Теперь, сидя на прилавке, он проклинал свою мать, себя и на чем свет костерил жизнь, «которая выеденного яйца не стоит». Потом снова улегся на бок, подтянув ноги к груди, и заснул, бормоча проклятия:

– Какое мне дело, если кому-то в такую рань выпить приспичило.

– Бедный мальчик. Прости его, Абундио. Натерпелся он прошлой ночью от каких-то заезжих: чем больше они пили, тем больше горячились. А ты к нам с чем пожаловал с утра пораньше?

Она возвысила голос, потому что Абундио был туг на ухо.

– Да так, ерунда. Четвертушку бы мне.

– Опять твою Рефухио в чувство приводить?

– Померла она вчера, матушка Вилья. Ровнехонько вечером, часов в одиннадцать. А я ведь даже осликов своих продал, только бы ее вылечить.

– Не разобрала: что ты сказал? Или мне померещилось?

– Говорю, вечером моя Рефухио испустила дух. Всю ночь возле покойницы просидел.

– Не зря я смерть нюхом чуяла. Заметь, так и сказала Гамалиэлю: «Такое ощущение, что в селении кто-то умер». А он на меня – ноль внимания. Все заезжим этим хотел угодить, да и напился, родненький. Сам знаешь, какой он становится: все ему смешно, и ни до кого дела нет. Ну, а дальше? Ты молебщиков на бдение позвал?

– Нет, матушка Вилья. Потому горькой бы мне, чтоб тоску залить.

– Неразбавленной?

– Да, матушка Вилья. Чтобы разом напиться. И побыстрее, невмоготу ждать.

– Я дам стакан чистой за ту же цену – только для тебя. А покойнице передай, что я всегда была о ней хорошего мнения, пусть не забывает обо мне в Божьей обители.

– Ладно, матушка Вилья, скажу.

– Да поторопись, пока она не остыла.

– Хорошо. Она ведь тоже на вас рассчитывает, что вы за ее душу молиться станете. Очень уж сокрушалась перед смертью, что никто не отпустил ей грехи.

– Как? Ты разве не сходил за падре Рентериа?

– Сходил. Сказали: ушел в горы.

– Какие горы?

– Да в чужедальние какие-то. Революция там у них, не слыхали?

– Стало быть, и он туда же? Господи, спаси нас, грешных.

– Нам-то до всего этого какое дело, матушка Вилья? Нас это не касается. Налейте-ка мне еще потихоньку, пока Гамалиэль спит.

– Только не забудь, попроси Рефухио замолвить за меня словечко перед Всевышним.

– Не волнуйтесь. Вернусь домой – скажу. И даже слово с нее возьму, если надо, чтобы вы понапрасну не переживали.

– Да, да, именно так и сделай. Потому что сам знаешь: насчет исполнения обещаний с женщин сразу требовать надо.

Абундио Мартинес выложил на прилавок двадцать сентаво в дополнение к прежним.

– Дайте-ка мне еще четвертушку, матушка Вилья. А если чуток больше плеснете, дело ваше. Обещаю эту выпить дома возле покойницы, голубушки.

– Тогда ступай, пока сын не проснулся. Он после пьянки сварлив не в меру. Беги домой, да про мое поручение не забудь.

Абундио вышел из магазина, откашливаясь. Зелье обжигало не хуже огня, но ему сказали, что так быстрее опьянеешь, поэтому он делал торопливые глотки, обмахивая рот подолом рубахи. Он собирался идти прямиком домой, где его ждала Рефухио, но свернул в другую сторону и побрел вверх по улице, по дороге, ведущей из селения.

– Дамиана! – окликнул Педро Парамо. – Там какой-то человек. Пойди узнай, что ему надо.

Продвигаясь вперед, Абундио то и дело клевал носом, спотыкался и припадал на четвереньки. Земля у него под ногами кренилась, кружилась и взбрыкивала. Он пытался ее обуздать, однако стоило ухватить покрепче, как та вновь ускользала. Очутившись наконец лицом к лицу с мужчиной у ворот, Абундио остановился.

– Подайте, Христа ради, жену похоронить, – проговорил он.

– Господи, избавь нас от лукавого. – С этими словами Дамиана Сиснерос выставила вперед руки, сложенные крестом.

В глазах у женщины был такой испуг, что Абундио Мартинес вздрогнул. Не иначе как сам дьявол пожаловал сюда вслед за ним. Он оглянулся, ожидая увидеть за спиной какое-нибудь бесовское отродье.

Но там никого не оказалось. Тогда он повторил просьбу:

– Подайте, сколько не жалко, на погребение.

Солнце било ему в спину – еще прохладные утренние лучи бросали неверные отсветы в клубах пыли.

Будто прячась от света, лицо Педро Парамо исчезло под накидкой, а над полями меж тем несся многократно повторенный вопль Дамианы: «Убивают! Дона Педро убивают!»

Женщина заходилась в крике, но Абундио не знал, как ее остановить; мысли путались. Он подумал только, что старухины причитания, наверное, слышны на самом краю света. У него лопались барабанные перепонки, хотя слов было не разобрать. Возможно, покойница тоже их слышала. Он подумал о своей жене, которая в одиночестве лежала на койке в патио их дома, куда он вынес ее на холодок – чтобы до времени отогнать тлетворный запах. А еще вчера, голубушка, лежала с ним, живехонькая, резвилась, точно кобылка, и терлась носом о его нос. И сыночек у них был, только умер почти сразу после рождения, якобы из-за ее хворей: и лихорадкой она мучилась, и животом, и от сглаза, и черт знает от чего еще, заявил доктор, которого Абундио привел в последнюю минуту: пришлось даже продать осликов – такую он цену заломил. И все без толку… Лежит теперь его благоверная под утренней росой, сомкнув глазоньки, и никогда-то ей больше не увидеть рассвета – ни этого, ни какого другого.