Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник) - Рульфо Хуан - Страница 50

Тогда он и убил своего шурина – того, что играл на мандолине. Бедняге Начито пришло в голову сыграть ему серенаду, уже поздно вечером, в девятом часу, когда колокола звонили к вечерне. Тут послышались крики, и люди, которые молились в церкви, выбежали на улицу и там увидели их: Начито валялся на земле и отбивался ногами и мандолиной, а Урбано бил его снова и снова рукояткой маузера. Охваченный злобой, как бешеный пес, он не слышал, что ему кричат люди. Кончилось тем, что какой-то парень, даже и не местный вовсе, вышел из толпы и отобрал у него карабин, а потом как следует дал ему этим карабином по спине и уложил на скамейку в саду, где он и растянулся.

Там его оставили на ночь. А утром его уже не было. Говорят, что, прежде чем уйти, он заходил к священнику и просил благословения. И что господин священник отказал ему.

Его задержали на дороге. Он шел, хромая, и присел отдохнуть. Тут его и догнали. Он не сопротивлялся. Говорят, он сам надел веревку себе на шею и даже сам выбрал дерево, на котором его должны были повесить.

Ты должен помнить его, потому что мы вместе учились в школе, и ты знал его не хуже, чем я сам.

– Игнасио! Ты там, наверху, скажи: не слышно ли каких звуков, не видно ли где-нибудь огней?

– Ничего не видно.

– Мы должны быть уже близко.

– Да, но ничего не слышно.

– Посмотри как следует.

– Ничего не видно.

– Эх ты, Игнасио.

Длинная, черная тень двух мужчин двигалась вверх-вниз, скользя по камням, становясь то больше, то меньше по мере того, как продвигалась вдоль ручья. Одна дрожащая тень.

Луна поднималась из-под земли, словно пылающий шар.

– Деревня должна быть уже рядом, Игнасио. Ты, там, наверху, прислушайся: не лают ли собаки? Вспомни, нам ведь сказали, что Тонайя – прямо за горой. А мы спустились с горы уже много часов назад. Вспомни, Игнасио.

– Да, но я ничего не вижу.

– Я начинаю уставать.

– Спусти меня.

Старик попятился назад, нащупал каменную стену и оперся о нее, не спуская ноши с плеч. Ноги у него подгибались, но он не хотел садиться, потому что не смог бы снова взвалить на себя тело сына, которого ему помогли подсадить на плечи много часов назад. С тех пор он нес его без перерыва.

– Как ты?

– Плохо.

Он говорил мало. Каждый раз все меньше. Иногда казалось, что он спит. Иногда – что ему холодно. Он дрожал. Каждый раз, когда на сына нападал озноб, отец чувствовал это, потому что тот начинал дергаться, а его ноги, словно шпоры, впивались ему в бока. А потом руки сына, обвивавшие его за шею, трясли ему голову, словно бубен. Он сжимал зубы, чтобы не прикусить язык, а когда тряска заканчивалась, спрашивал:

– Сильно болит?

– Порядочно, – отвечал тот.

Сначала он говорил: «Спусти меня… Оставь меня здесь… Иди один. Я догоню тебя завтра или когда мне станет легче». Он сказал это, наверное, пятьдесят раз. Но теперь не говорил даже этого. Вот луна – прямо перед ними. Огромная, красная луна, от которой глаза у них наполнялись светом, а тень на земле становилась длиннее и темнее.

– Я уже не вижу, где иду, – говорил он.

Но никто не отвечал.

Другой сидел наверху, весь освещенный луной. В его бесцветном, бескровном лице отражался тусклый свет.

– Ты слышишь меня, Игнасио? Я говорю, что ничего не вижу.

Ответа не было.

Он шел дальше, спотыкаясь. Сгибался всем телом, потом выпрямлялся и спотыкался снова.

– Здесь нет никакой дороги. Нам сказали, что Тонайя будет за горой. Мы перешли через гору. А Тонайи все не видно, и не слышно никакого шума, по которому мы могли бы понять, что она близко. Почему ты не хочешь сказать, что ты видишь? Ты ведь там, наверху, Игнасио!

– Спусти меня, отец.

– Тебе плохо?

– Да.

– Я отнесу тебя в Тонайю, чего бы мне это ни стоило. Там найду кого-нибудь, кто о тебе позаботится. Говорят, там есть доктор. Я отведу тебя к нему. Я несу тебя уже несколько часов подряд и не брошу здесь, чтобы тебя прикончил первый встречный.

Он слегка покачнулся. Сделал два или три шага в сторону, потом снова встал прямо.

– Я отнесу тебя в Тонайю.

– Спусти меня.

Его голос сделался совсем тихим, он будто бормотал:

– Я хочу прилечь ненадолго.

– Спи там, наверху. Я держу тебя крепко.

Луна, уже почти голубая, поднималась на ясном небе. Лицо старика, мокрое от пота, наполнилось светом. Он опустил глаза, чтобы не смотреть вперед: голову опустить он не мог, потому что руки сына сжимали ее, как ошейник.

– Все это я делаю не ради тебя. Я делаю ради твоей покойной матери. Потому что ты был ее сыном. Вот почему я это делаю. Она стала бы упрекать меня, если бы я оставил тебя там, где нашел. Если бы не забрал с собой, чтобы тебя вылечили – как и делаю сейчас. Это она дает мне силы, не ты. Уже хотя бы просто потому, что тебе я не обязан ничем, кроме неприятностей, страданий и позора.

Он покрывался потом, пока говорил. Но ночной ветер сушил пот у него на лице. Тогда он потел снова, и на высохшем поту проступали новые капли.

– Я надорвусь, но отнесу тебя в Тонайю – там тебя выходят. Я знаю наверняка, что стоит тебе выздороветь, и ты снова примешься за свои дурные дела. Но это меня уже не волнует. Только бы ты ушел подальше, чтобы я больше никогда о тебе не слышал. Только бы… Потому что мне ты больше не сын. Я проклял кровь, которая досталась тебе от меня. То, что ты получил от меня, я проклял. Я сказал: «Пусть кровь, которую я дал ему, сгниет у него в почках». Я сказал это, когда узнал, что ты вышел на большую дорогу. Что ты живешь грабежом и убиваешь людей… И хороших людей. Разве нет? Вот мой кум Транкилино. Который крестил тебя. Который дал тебе имя. А потом и он, к несчастью, повстречался с тобой. И тогда я сказал: «Он не может быть моим сыном».

– Посмотри теперь, вдруг что увидишь. Или услышишь. Тебе виднее оттуда, сверху. Потому что я тут совсем оглох.

– Я ничего не вижу.

– Тем хуже для тебя, Игнасио.

– Я хочу пить.

– Терпи! Мы должны быть совсем рядом. Дело в том, что уже очень поздно, и в деревне, наверное, погасили огни. Но лай собак ты мог бы услышать. Прислушайся.

– Дай мне воды.

– Здесь нет воды. Нет ничего, кроме камней. Потерпи. Даже если бы вода была, я бы не стал спускать тебя. Мне никто не поможет поднять тебя обратно, а один я не справлюсь.

– Я очень хочу пить. И спать.

– Я помню, каким ты был, когда родился. Точно таким же. Просыпался голодный, ел и снова засыпал. И мать давала тебе воду, потому что ты выпивал все ее молоко. Ты был как бездонная бочка. Да еще и злобный. Но я никогда и подумать не мог, что с годами эта злоба поднимется тебе в голову… А вышло именно так. Твоя мать, спаси Господь ее душу, хотела, чтобы ты вырос сильным. Она думала, что с возрастом ты станешь ей опорой. У нее не было никого, кроме тебя. Когда она забеременела вновь, тот ребенок убил ее. А сейчас, будь она жива, увидь она все это, ее убил бы ты.

Он почувствовал, что человек, которого он нес на плечах, перестал сжимать колени и теперь просто болтал ногами из стороны в сторону. Ему показалось, что голова сына – там, наверху – стала вздрагивать, как будто от рыданий.

Он чувствовал, как на голову ему падают крупные капли, похожие на слезы.

– Ты плачешь, Игнасио? Плачешь, потому что вспомнил о матери, правда? Но ведь ты за всю жизнь ничего для нее не сделал. Не отплатил нам ничем хорошим. Кажется, будто вместо нежности и ласки мы набили твое тело злобой. И теперь – сам видишь. Теперь тебя ранили. Что сталось с твоими друзьями? Их всех убили. Но у них никого не было. Они с легкостью могли бы сказать: «У нас никого нет». Но ты, Игнасио?

Вот, наконец, и деревня. Он видел, как крыши блестят от лунного света. Его колени стали подгибаться от последнего усилия, и он почувствовал, как тяжесть тела вот-вот раздавит его. У первого навеса он остановился, присел на край мостовой и опустил слабое, будто мешок с костями, тело.