Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник) - Рульфо Хуан - Страница 52

– Тут уже последовали аплодисменты, не правда ли, Мелитон?

– Да, бурные аплодисменты. Потом он продолжил:

«Таков и я, сограждане. В бытность кандидатом я был сдержан в речах, предпочитая обещать только то, что мог выполнить. И то, что, будучи исполненным в конкретном воплощении, принесет общую, а не частную пользу – и не в сослагательном, а в изъявительном наклонении. Сегодня мы собрались здесь, перед лицом этого необъяснимого природного катаклизма, не предвиденного моей программой…»

«Точно так, генерал! – закричал кто-то из толпы. – Точно! Все, как вы говорите!»

«В данном случае – то есть, после того, как природа обрушила на нас свое наказание, – наше сочувственное присутствие в самом сердце сейсмического эпицентра, уничтожившего жилища, на месте которых могли оказаться наши собственные – да они и есть наши собственные – дома, видит свою цель в том, чтобы прийти на помощь. Мы прибыли сюда не для того, чтобы, подобно Нерону, радоваться чужому горю, но ежесекундно готовые как к тому, чтобы использовать, со всей возможной щедростью, нашу власть и отстроить разрушенные дома, так и к тому, чтобы братской любовью утешить тех, чей домашний очаг был разорен смертью. Это место, которое я, тогда еще далекий от политических амбиций, посещал несколько лет назад – некогда счастливое, а ныне скорбящее – причиняет мне боль. Да, дорогие сограждане, меня глубоко ранит как горе живых, опечаленных потерей своего имущества, так и неутихающая боль тех из вас, чьи погибшие без похорон все еще покоятся под завалами руин, которые мы видим перед собой».

– И здесь тоже аплодировали, правда ведь, Мелитон?

– Нет, здесь снова раздался крик: «Точно так, генерал! Все, как вы говорите!» А потом кто-то, уже поближе к нам, заорал: «Да заткните наконец этого пьяницу!»

– Ах да. Показалось даже, что в самом конце стола вот-вот начнется потасовка, но все утихомирились, стоило только снова заговорить губернатору.

«Жители Тускакуэско, я повторюсь: ваше несчастье причиняет мне боль, ибо, несмотря на слова Берналя, великого Берналя Диаса дель Кастильо – «Люди, которые умерли, были обречены на смерть», – я, следуя собственным соображениям о бытии и человеке, говорю «Мне больно!» с болью, подобной той, которую испытывает человек при виде дерева, погибшего после первого цветения. Мы поможем вам всем, чем сможем. Живые силы государства с депутатских кресел взывают о помощи жертвам этой катастрофы, которую никто не мог ни предсказать, ни пожелать. Я не покину своего поста, пока не обеспечу вас всем необходимым. Кроме того, я не верю, что Божья воля состояла в том, чтобы нанести вам ущерб, лишить вас крова…»

– И на этом все закончилось. Я не помню, что он говорил дальше, потому что шум на задних столах стал нарастать, и услышать, что он говорил, было уже невозможно.

– Это правда, Мелитон. Все это нужно было видеть своими глазами. Больше и сказать нечего. Потому что этот парень, из сопровождавших губернатора лиц, снова принялся орать: «Точно! Точно!», да так, что вопли были слышны даже на улице. А когда его попытались заткнуть, он вытащил пистолет и, подняв руку вверх, стал крутить им вокруг пальца, то и дело стреляя в потолок. Зеваки, которые собрались поглазеть, с первыми выстрелами разбежались во все стороны. Убегая, они на ходу сносили столы. Слышался звон бьющихся тарелок, стаканов, бутылок, которые летели в парня с пистолетом, чтобы тот успокоился, но каждый раз только разбивались об стену. А тот, успев поменять магазин, снова расстреливал его, пригибаясь то так, то сяк и уворачиваясь от бутылок, которые летели в него со всех сторон.

Видели бы вы губернатора, который, нахмурившись, важно стоял рядом и смотрел на эту суматоху, словно хотел одним взглядом заставить всех успокоиться.

Неизвестно, кто приказал музыкантам играть, но верно одно: они вдруг все разом бросились исполнять национальный гимн. Изо всех сил: у того, кто играл на тромбоне, чуть щека не лопнула – так крепко он дул в свой инструмент. Но это ничего не изменило. Потом оказалось, что и снаружи, на улице, тоже началась драка. Губернатору пришли доложить о том, что какие-то люди рубят друг друга мачете. И похоже, что так оно и было, потому что уже и до нас доносились женские голоса: «Разведите их, они ведь убьют друг друга!» И тут же другой крик: «Убили моего мужа! Хватайте его!»

А губернатор и с места не сдвинулся, стоял как вкопанный. Слушай, Мелитон, какое бы слово подобрать, чтобы правильно выразиться…

– Бестрепетно.

– Точно так – бестрепетно. В общем, по мере того как заваруха снаружи разрасталась, здесь, внутри, все вроде бы начало успокаиваться. Пьянчужка, который орал «точно!», уже спал. Ему все-таки попали бутылкой по голове, и он лежал, распластавшись на полу. Тогда губернатор подошел к этому типу и забрал пистолет, который тот все так же сжимал в руке, парализованный обмороком. Он передал пистолет сопровождающему и сказал: «Займись им и выпиши запрет на ношение оружия». И сопровождающий ответил: «Да, генерал!»

Музыканты, не знаю почему, продолжали играть национальный гимн, пока вдруг щеголь, который выступал с речью попервоначалу, не попросил тишины в знак уважения к жертвам. Слушай, Мелитон, из-за каких это жертв он попросил нас всех замолчать?

– Ну этого, землетрясения.

– Да, вот из-за этих. А потом все сели, снова поставили столы в ряд и опять принялись пить пунш и петь эту песню про «часы печали».

Теперь я вспоминаю, что заварушка точно была двадцать первого сентября. Потому что жена в тот день родила мне сына Меренсио, и я пришел домой уже совсем ночью, скорее пьяный, чем трезвый. И она не разговаривала со мной несколько недель по причине того, что я, мол, оставил ее одну в этом положении. Успокоившись наконец, она сказала, что меня не хватило даже на то, чтобы вызвать повивальную бабку, и что в конце концов ей пришлось разбираться со всем самой, как Бог на душу положит.

В Корасон-де-Мария жили не так давно отец и сын, известные (может быть, просто потому что обоих звали именем Эуремио) как Еремиты. Один – Эуремио Седильо, другой – тоже Эуремио Седильо. Впрочем, отличить одного от другого не стоило большого труда, потому что один был на двадцать пять с гаком лет старше другого.

Чтобы понять, что такое эти «с гаком», достаточно было увидеть, каким высоким ростом и крепким телосложением наделила милость Господня Эуремио-старшего. Мальчик же вырос слабеньким – как говорят, даже умом. И мало того что он родился заморышем, Эуремио-младший жил – а может, живет и до сих пор – под громадной глыбой ненависти. Скажем прямо: главное его несчастье состояло в том, что он вообще родился на этот свет.

Больше всего его ненавидел собственный отец, то есть мой кум – ведь это я крестил мальчика. И похоже, что измываться над сыном так, как это делал он, отцу позволяла его стать: он был таким здоровым, что страшно было даже просто стоять рядом и чувствовать, как тебя подавляет его силища. От одного взгляда на него создавалось ощущение, что тебя самого слепили кое-как, из того, что первым попалось под руку. Во всем селении, включая окрестности, он был единственным человеком, который рос ввысь, да еще так сильно: ведь люди в тех краях чаще растут вширь, а ростом невелики. Так что говорят даже, что это оттуда ведут свой род все коротышки на свете. Такой уж там народец, да и жизнь у людей соответствующая. Если вдруг кто из вас оттуда родом, то пускай не обижается, а я останусь при своем.

Так вот, вернемся к нашему разговору. Я стал рассказывать вам о тех двух, что жили раньше в Корасон-де-Мария.

Эуремио-старший владел ранчо под названием Лас-А́нимас, которое со временем пришло в упадок из-за череды неурядиц, главной из которых была, по правде говоря, хозяйская небрежность.

Дело в том, что он ни за что не хотел оставлять ранчо в наследство сыну – моему, как я сказал, крестнику. Он пропил хозяйство целиком, стакан за стаканом водки бингарроте[98], которую доставал на деньги, вырученные с продажи очередного участка, – и с той единственной целью, чтобы у мальчика, когда он повзрослеет, не осталось опоры, чтобы выжить. И он почти добился своего. Мальчишка совсем не рос, жалко было смотреть. И если в конце концов он и окреп кое-как, то лишь благодаря сердобольным соседям, которые помогли ему встать на ноги. Отец же не занимался им вовсе: казалось, даже наоборот, у него кровь кисла от одного взгляда на сына.