Нифриловая башня - Парсиев Дмитрий - Страница 2

Когда Васька прокрался к хороводной поляне, небо начало светлеть. Он благоразумно решил близко к сходу не подбираться, и спрятался с подветренной стороны за кустами разросшегося пахучего бурьяна, чтоб даже волчье чутье тех, кто находится сейчас на поляне, не могло его обнаружить.

Деревенские мужики уже образовали обрядовый круг. Впрочем, людьми они сейчас были только для поверхностного взгляда. Сам же Васька видел перед собой стаю сверхразумных волков в людских телах.

В середину круга выступил самый старший и сильный, – вожак, дядька Прохор. Какое-то время тот молча похаживал в пространстве живого круга, толи собираясь с мыслями, толи давая возможность собраться с мыслями остальным. В этих его похаживаниях, движениях, казалось бы, простых, читалась особая сила и внутренняя собранность, совершенно заворожившая Ваську. Он настолько погрузился в наблюдение за движениями вожака, что когда тот заговорил, вздрогнул от неожиданности.

– Мы собрались в оборотень-день, последний день года, как того требует обычай, – голос оборотка звучал приглушенно, будто со дна колодца, – Урский бог подарил нам хороший год. Урожай собран, скот отелился. И, слава богу, все живы. Сегодня вы изберете нового вожака, который поведет вас по кругу нового года и свое вождение начнет, возглавив отряд на Белрогу к чухам на нифрильный мен… давай что ли ты, Ефим. После меня ты самым старым будешь…

Дядька Прохор сделал приглашающий жест и в середину круга вышел сильный матерый волк, в котором Васька узнал отца.

– Благодарю за честь говорить первым… по мне, так другого вожака и не надо…

Одобрительный гул прокатил по кругу, но обряд должен быть исполнен до конца. Следом один за другим по старшинству выходили все остальные старики, то есть те, кому исполнилось тридцать лет, и все подтверждали, что хотят переизбрать Прохора. Когда стало понятно, что голосования не потребуется, дядька Прохор вышел из круга и прошел в другую часть поляны к костровищу, где у него все было заготовлено для костра.

В его пальцах блеснула зеленым светом нифрильная копеечка, дядька шепнул наговорное слово, и копейка стала набирать свечение, а накопив его сколько нужно, выстрелила искрой на тонкий лоскуток березовой коры. Береста тут же вспыхнула. Большой костер занялся быстро и сильно, высветив дядьку Прохора во весь рост, и Васька вдруг обнаружил, что тот перешел с оборотка на лицо. Теперь он был уже не вожаком стаи, а человеком и атманом, а значит, дать присягу и подчиниться ему должны не волки, а люди.

Васькин отец первым вышел из круга, подошел к костру и кувыркнулся через пламя. Когда он поднялся на ноги, Васька увидел, что отец теперь тоже уже не волк, а человек. Он спокойно подошел к дядьке Прохору и встал от него по левую руку. А затем и все остальные волки прыгали через костер, оборачиваясь людьми, и плечом к плечу вставали в один ряд за своим атманом, тем самым, присягая ему на службу.

Последним в темном кругу остался только один волк, не пожелавший присоединяться к остальным. Васька узнал в нем Макарку, совсем молодого парня, старше самого Васьки на полгода от силы. Но тот родился весной, и потому пришел на мужское посвящение. Макарка впервые участвовал в сходе, было видно, что робеет, но в глазах его читалась решимость. Дядька Прохор, поняв, что Макарка не собирается прыгать через костер, подошел к нему сам.

– Волк может отказаться давать присягу, – сказал вожак веско, – Но в течение трех дней он должен покинуть общину…

Дядька Прохор разглядывал в упор юного волка, пытаясь уяснить для себя, осознает ли тот последствия своего решения.

– …волк, отказавшийся давать присягу, может так же поведать своим товарищам о причинах, побудивших его… – говоря, Прохор покачивал головой, как это делают, когда хотят втолковать неразумному.

– Да я вот девушке на днях предложение делал… а она того… ну и вот… – начал путано объяснять Макарка, но толком объяснить не смог и сник.

Прохор явно недоумевал, стоял, терпеливо ожидая дальнейших пояснений.

– …от нашей деревни должны ведь пойти ополченцы в полянское войско. Ну так я и пойду.

Макарка уставился себе под ноги, по всему видно, посчитав, что дал теперь исчерпывающее объяснение.

– Ты в уме?.. Из-за девки?.. Под копья и стрелы?..

– Я твердо решил, – упрямо пробурчал Макарка и в подтверждение своей решимости громко шмыгнул носом, – Все равно полянцы заберут сколько надо. Не одного так другого. Пусть уж тогда меня.

Ваське стало так жаль Макарку, что чуть было не заскулил. Да и сам Макарка, держался, видать, из последних сил.

– Ладно, иди, – отпустил его Прохор, – И помни, у тебя есть три дня, чтобы передумать.

Макарка кинулся с поляны со всех ног, едва не наступив на Ваську, но был так расстроен, что Васьки конечно же не заметил.

С тяжелым вздохом дядька Прохор вернулся к ожидавшему его сходу.

– Рано я похвалился удачным годом. Если не голод и холод, так война кого-нибудь да заберет.

Весь строй стоял в полной тишине. Радость обновления оказалась придавленной горечью потери. Но как бы ни было тяжело, а жизнь останавливаться не должна, да и не может. И вот откуда-то из строя донесся голос, который стали подхватывать и другие:

Жить вольным волком трудно, но жить человеком нисколько не легче. Мужики пели военную песню, но выпевал при этом каждый свою судьбу, потому что знал, и без всякой войны следующего года может не пережить. Васька понял, что сход закончился и рванул обратно к телеге.

Вернувшись к упряжке, он улегся и завернулся в старую овчину, чтоб отец не почуял, что он отлучался. Васька слышал, как подошел отец, а потом ощутил, как телега тронулась и поехала. Какое-то время он лежал под овчиной и притворялся спящим, а потом и в самом деле уснул.

Ему снова стал сниться сон, но не такой яркий и удивительный как до этого, а наоборот, тусклый, тоскливый и привычный. Прилипчивый сон про зимний березовый лес, который снился Ваське очень часто. В этом сне он сидел у едва горящего на сырых ветках костра с кружкой в руке и пил из кружки очень горькую воду, и от каждого глотка из этой кружки перехватывало дыхание.

В другой руке он между пальцами держал странную бумазейку, свернутую в трубочку. Кончик бумазейки тлел, а Васька время от времени подносил бумазейку ко рту, и тянул в себя ее горький дым. Основная неприятность этого назойливого сна была в том, что ничего другого в нем не происходило. Костер прогорал, Васька прихлебывал дрянь и тянул дым, веки тяжелели, в ушах нарастал шум, держать голову прямо становилось все труднее.

Вид костра начинал плыть перед глазами, а удерживать внимание на происходящем становилось невмоготу, и тогда Васька засыпал прямо внутри этого странного сна. Просыпался он уже всегда в яви. Ваське очень-очень хотелось проснуться не на яву, а именно в том же самом сне и досмотреть его, потому что он откуда-то с уверенностью знал, что этот сон обязательно должен иметь продолжение. Но пока, это ему никак не удавалось…

Ефим стоял на хороводной поляне в общем строю. Песня была допета, но люди не спешили расходиться, желая продлить это чувство единения с племенем. Внезапно он ощутил укол тревоги. Той самой тревоги за Ваську, которая заставила его разбудить сына задолго до рассвета и взять с собой, чтобы без промедления увезти как можно дальше из деревни.

Одного сына Ефим потерял. Старшего. Его забрали в армию полянцы. Ефим не знал ни как он погиб, ни где, в каких землях. Просто однажды ночью он проснулся от нехорошего предчувствия. Еще не думая и не представляя, что случилось, он поднялся с постели и подошел к обережной копейке. Неизвестно сколько времени он так простоял, вглядываясь в светящийся кружок, подвешенный на нитке, оплетавшей копейку особым плетением в девять ячеек. А потом увидел, как нифриловая копейка начала гаснуть. Она теряла свет до тех пор, пока не погасла полностью. А дальше Ефим стал считать, и когда досчитал до минуты, а копейка так обратно и не засветилась, он понял, что его сына в живых больше нет, и копейка дала ему об этом знак.