Прекрасная пастушка - Копейко Вера Васильевна - Страница 18

— Сейчас она самая модная, — кивнула она. — Не важно где — лежит на полу или висит на стене.

— Мне больше нравится на полу, — сказал Саша и наклонился к Рите. — На стене я не умею… — Он наклонился еще ниже и в самые губы прошептал ей: — А у стены — умею. Чтобы твои волосы разметались по белому меху… — Он быстро прижался губами к ее губам и втянул их в себя.

Рита охнула, рот раскрылся, язык его мигом нырнул внутрь. Она замерла, потрясенная. Чужой язык хозяйничал у нее во рту как в своем. Он сцепился с ее языком, и тот охотно, с жаром, отвечал на игру. Их руки переплелись, их ноги сплелись, соединенные, они в темноте ночи походили на неведомого четвероногого зверя. Наконец Решетников отстранился от Риты, а она, едва переведя дух, продолжала, словно и не было этого страстного перерыва в разговоре:

— Медвежья шкура прекрасно выглядит лет двадцать, не меньше…

— У нас с тобой она… истерлась бы скорее, — хрипло пробормотал он.

— Рита засмеялась.

— Ты недооцениваешь…..

— Ее или нас с тобой?

— Да ну тебя, Сито-Решето. — Она попыталась отмахнуться, но он схватил ее руку и поднес к губам.

Он прижался к тыльной стороне губами и спросил:

— Так ты меня куда пригласишь? Домой или на дачу? У тебя на даче все как в охотничьем домике?

— У меня там… есть шкура дикого кабана и…

— Ага, — перебил он ее, — она придает атмосферу уверенности, прочности и защищенности, которой многим не хватает дома.

— Верно. А я люблю смотреть на нее в солнечный день. Она начинает искриться зеленоватым цветом. Ее хватает лет на десять — пятнадцать.

Саша снова вздохнул:

— Смотря где лежит…

— Знаешь, мне очень нравятся и оленьи шкуры, у них такой мягкий мех, нежный подшерсток. Сколько я видела их на Чукотке…

— Вот с ними я хорошо знаком.

— Ты их, наверное, немало… протер? — неожиданно для себя игриво спросила Рита. Но быстро спохватилась — она не хотела переходить на такой тон с Решетниковым. — Я просто собиралась сказать, что у оленьих шкур короткий век — пять лет, не больше. А уж если ими обить диван и сидеть на нем каждый день, это, безусловно, уютно, но…

— Ты, случайно, не художник по интерьеру, кроме всего прочего?

— А ты ищешь такого художника? — Она ничего не могла сделать с собой, слова выскакивали раньше, чем она запрещала им слегать с туб. Каким-то странным образом все они были такие, в которых можно усмотреть двойной смысл. — Рита заторопилась: — Я бы попробовала когда-нибудь. То есть я попробую обязательно, — поправила себя Рита. Она не разрешала себе говорить о чем-то в сослагательном наклонении. Это наклонение — кабы да кабы — напоминало ей женщину, которая постоянно делает реверансы.

— Послушай, а все-таки почему ты уехала на Чукотку? — Он положил ей руки на плечи. — Я знаешь, что подумал… Занятно, но мы были с тобой почти на одной параллели.

— Но у нас и тогда были разные меридианы, — прошептала Рита.

— А сейчас мы сошлись в одной точке.

— Из которой мы оба вышли на старт… — кивнула Рита. — Правда занятно.

Саша снова наклонился к ней и повторил вопрос:

— Так почему ты уехала туда, а?

— Я захотела отрезать себя от прошлой жизни. Стать другой. — А мысленно добавила: «Такой, какая могла бы понравиться тебе». — Если ты живешь рядом с одними и теми же людьми, общаешься с ними постоянно, им кажется, что ты не меняешься. Ты и сам сегодня видел. — Она усмехнулась, но печали в этой усмешке не было. — Они не замечают. А если замечают, то отмахиваются и не хотят вникать. Они воспринимают тебя такой, какой ты была раньше. Они считают, что ты будешь такой всегда. Тупик. — Она пожала плечами.

— Тогда почему ты вернулась сюда?

— А ты подсчитай, сколько лет прошло. Я никого не помню, Меня никто не помнит. Людей, которые были знакомы с моей матерью, нет в моем круге. Я не поддерживаю с ними отношения. Мне это не нужно, как и им. Но когда начинаешь с чистого листа свою жизнь, как я на Чукотке, ты узнаешь себя другую. Ты как будто записываешь в файле под старым названием «Маргарита Макеева» совершенно другой текст. — Она помолчала и потом, как неоспоримый довод правильности своих ощущений, добавила: — Я ведь только там услышала, что я симпатичная.

Решетников захохотал.

— Ты не знала? Да ты просто красотка!

Он быстро наклонился и поцеловал ее в губы.

— Ох, Сито-Решето, перестань. — Она попыталась отстраниться, но он не позволил, а, напротив, обнял и крепко прижал к себе. Рита услышала голоса на барже, которая проходила мимо сада, женский смех и бормочущие мужские голоса.

— Интересно, зачем я колесил по свету? — тихо спросил Решетников. — А потом снова припал к ее губам.

А куда его лучше пригласить? — спросила себя Рита, докрашивая удлиняющей тушью ресницы на правом глазу. И вообще — надо ли его приглашать?

Она аккуратно водила кисточкой, опасаясь мазнуть веко, по которому уже прошлась сероватыми тенями. У нее своя технология «боевой раскраски» — чуть-чуть выявить и проявить, как она называла процесс достижения красоты.

С годами Рита обнаружила, что у нее замечательного качества кожа, она досталась ей от рождения, тонкие черты лица.

Может, она в отца? Мать никогда ничего не говорила о нем, сколько Рита ни приставала в детстве. А потом, повзрослев, утратила всякий интерес, как утрачиваешь его к тому, что не дано тебе знать наверняка — например, есть ли жизнь после смерти. Может, есть, а может, и нет.

А однажды Рита подошла к проблеме собственного появления на свет и того проще: есть ты, есть твоя жизнь в определенный отрезок вечности, ты должна ее прожить как сможешь, исходя из того, что тебе дано и что у тебя есть. Поэтому в данной ситуации нет никакой разницы, какой мужчина был твоим отцом. Все, что он мог тебе дать, в твоих генах. А — что именно — сама почувствуешь и воспользуешься, если найдешь чем воспользоваться.

Саше Решетникову дано все, что только можно дать человеку, подумала она, вспоминая о вчерашней встрече. Ну конечно, Рита прикрыла глаз и поджала губы, пройдясь кисточкой в последний раз, не мог он на нее смотреть в школе. Зачем она ему такая, какой была? Но воспитанный, ни в чем никогда не нуждавшийся мальчик был хорош со всеми, а она в него тайно влюбилась. «Руби дерево по себе», — снова проскрипел в ушах голос матери, когда она заподозрила в дочери чрезмерное возбуждение при имени Саша Решетников. Рита хорошо помнила, как она едва не отрезала свою толстую длинную косу, когда девчонки начали стричься чуть не под ноль, потому что прошел слух, что Решетникову нравятся стриженые. Как потом оказалось, слух пустила Морозова, потому что у нее самой было три волосинки на голове…

Мать как будто ждала каждый день, что Рита сделает что-то не то и не так, а если это происходило, то лицо ее сияло. Большое, круглое лицо, всегда сильно накрашенное, обращенное к ней, так и вопило на весь мир: «А что я тебе говорила!»

Но Бог с ней, одернула себя Рита. Мать, такая, какой была, — это одно из условий ее жизненной задачи. Но ее больше нет. А Рита есть.

Рита засунула щеточку в футляр, закрутила и положила тушь в косметичку. А как он вчера на нее смотрел! Рита усмехнулась. Но Сорокин-то, Сорокин! Да его чуть кондрашка не хватил. Как это он запел? «Ма… Маку… Макеева».

А тоже сообразительный какой, обнимать — за деньги! Но Рита и сама не растерялась: хорош гусь, обнимать — ее, а деньги — ему. Ну и Решетников вовремя проблему разрешил, как всегда, выступил, не растерялся: кто Риту привел — тому половина. Сорока вовремя понял, что с ними не слишком-то заработаешь.

Рита улыбнулась. Взрослые, а оказались в школьной обстановке — и снова прежние привычки полезли наружу.

Хорошо, с лицом полный порядок. Еще раз она прошлась расческой по светлым волосам, которые сейчас были отпущены до плеч. Волосы густые и блестящие. Красивые волосы, ни у кого из пришедших вчера на встречу таких не было, сожгли краской, химией или, может, жизнью.