Свадьба за свадьбой - Андерсон Шервуд - Страница 11

Что до оставшихся женщин, то одной из них хотелось поговорить о двух людях, которые вместе стоят на коленях в темном кабинете, а другой нет. Старшая из них предприняла несколько безуспешных попыток завести об этом речь, и наконец они тоже разошлись в разные стороны. Младшая из трех, та, что улыбнулась Джону Уэбстеру нынче утром, как раз когда он покинул Натали и впервые осознал, что двери ее существа открыты для него, — младшая прошла по улице мимо букинистического магазина и начала подниматься к освещенному огнями деловому центру города. Пока она поднималась, улыбка не сходила с ее лица, и в чем тут дело, — она не понимала сама.

А дело в том, что она сама была из тех, в ком переговариваются маленькие голоса, и теперь они зазвучали настойчивей. Какая-то фраза, которую она запомнила невесть откуда, быть может, из Библии, когда была совсем юной девочкой и ходила в воскресную школу, или еще из какой-то книги, снова и снова подавала голос в ее голове. Какое прелестное сочетание простых слов — люди говорят такие слова каждый день. Она все повторяла и повторяла их про себя, и чуть погодя, когда рядом на улице никого не было, произнесла их вслух. «Оказывается, у нас в доме была свадьба», — вот какие это были слова.

Вы, конечно, не забыли, что комната, в которой спал Джон Уэбстер, была угловой и располагалась на верхнем этаже дома. В ней было два окна, и в одно из них он видел сад Немца — Немец был владелец одного из городских магазинчиков, но по-настоящему в жизни его интересовал только сад. Весь год напролет он трудился в саду, и если бы только Джон Уэбстер был более живым все это время, покуда спал в этой комнате, то мог бы получать невероятное удовольствие, наблюдая соседа за работой. Немец неизменно показывался с первым лучом и еще раз — уже ближе к вечеру; он попыхивал трубочкой и орудовал лопатой, и в комнату на верхнем этаже вплывали всевозможные ароматы: кислый, едкий запах гниющих овощей, густой пьянящий запах конского навоза и потом — все лето и до глубокой осени — благоухание роз и всей марширующей цветочной процессии сменяющихся времен года.

Джон Уэбстер прожил в своей комнате много-много лет, не особенно задумываясь над тем, какая она — эта комната, в которой живешь себе и живешь и стены которой укрывают тебя, пока ты спишь, будто плащом. Это была квадратная комната, и одно из окон выходило в сад Немца, а другое — на белые стены Немцева дома. В ней было три двери: одна в коридор, другая в комнату, где спала жена, и третья — в комнату дочери.

Приходишь сюда ночью, закрываешь двери, готовишься ко сну. Две стены — и за ними двое людей, которые тоже готовятся ко сну, и за стенами Немцева дома, несомненно, происходит все то же самое. У Немца две дочери и сын. Они вот-вот отправятся в постель или уже в постелях. Будто бы здесь, в конце улицы, эдакая маленькая деревушка, все жители которой вот-вот отправятся в постель или уже в постелях.

Уже много-много лет Джон Уэбстер и его жена были не слишком близки. Давным-давно, обнаружив себя женатым на ней, обнаружил он также, что у нее имеется жизненная теория, которую она почерпнула где-то, быть может, у родителей, а быть может, просто-напросто всосала ее из той повсеместно царящей атмосферы страха, в которой живут, которой дышат столь многие современные женщины, цепляясь за нее, защищаясь ею, как оружием, от всякого, кто попробует к ним приблизиться. Она думала, или только верила в то, что думает, будто даже после свадьбы мужчина и женщина не смеют заниматься любовью, если не намерены подарить миру дитя. Эта убежденность наполняла всякий акт любви каким-то тягостным чувством ответственности. Ты не можешь свободно войти в тело другого или выйти из него, потому что это хождение туда-сюда сопряжено с огромной, тяжкой ответственностью. Двери тела ржавеют, и петли начинают скрипеть.

— Послушайте, — пускался в объяснения Джон Уэбстер потом, спустя много лет, когда ему приходила охота. — Видите ли, можно очень серьезно относиться к тому, чтобы подарить миру другое человеческое существо. Это пуританство в самом пышном цвете. Наступает ночь. Из садиков позади домов, в которых живут мужчины, доносится аромат цветов. Сады полнятся крохотными баюкающими звуками, на смену которым является тишина. Цветы в этих садах познают экстаз, на котором нет оков осознаваемой ответственности, но человек-то не цветок. Из века в век он относился к самому себе фантастически серьезно. Сами знаете: продолжение рода, род не должен прерваться во веки веков. Следует улучшать породу. К этому примешивается что-то вроде чувства долга — перед Богом, перед ближними. Даже если после долгой подготовки, разговоров, молитв достигнута некоторая мудрость, достигнуто что-то вроде непринужденности — как будто вы выучились новому языку, — все равно выучились вы чему-то такому, что глубоко чуждо цветам, деревьям и тем, кого мы зовем низшими животными, — их жизни и тому, как они продолжают жизнь.

А что до честных богобоязненных людей, среди которых жили тогда Джон Уэбстер и его жена и к которым они на протяжении многих лет себя причисляли, — они вовсе не желали знать, что нечто такое, как экстаз, возможно. Для большинства заменой ему служила холодная чувственность, сдерживаемая зудом совести. То, что в подобной обстановке вообще могла продолжаться жизнь, было сравнимо с каким-нибудь из чудес света и как нельзя лучше доказывало ледяную решимость природы никогда не сдаваться.

И вот год за годом человек по привычке входит вечером в свою спальню, снимает одежду, вешает ее на стул или в шкаф и заползает в кровать, чтобы в муках пытаться заснуть. Сон — это обязательная часть ведения жизненных дел, и перед тем как заснуть, он думает, если вообще думает, о том, как идут дела с его стиральными машинами. У него есть долговая расписка, по которой завтра он должен заплатить в банке, а денег, чтобы заплатить, — нет. Он думает об этом и о том, что можно попытаться уговорить банкира продлить срок платежа. Потом он думает о неприятности с мастером на фабрике. Тот требовал повышения жалованья, и он прикидывает, уволится ли работник, если оставить жалованье как есть, и возникнут ли еще большие трудности с поисками нового мастера.

Когда он спит, сон это тяжелый, поверхностный, и ничего яркого и интересного нет в его сновидениях. Сон, предназначенный быть сладостным временем обновления, превращается в тягостную повинность, череду исковерканных видений.

И теперь, когда двери тела Натали распахнулись перед ним, он начал понимать. После того вечера, когда они вместе стояли на коленях в темноте, ему было бы непросто прийти в конце дня домой и усесться за стол с женой и дочерью. «Нет, что-то мне это не по силам», — сказал он самому себе и поужинал в ресторане в центре города. Он так и остался в городе, и бродил по малолюдным улицам, разговаривая с Натали или храня молчание, а потом пошел с нею в ее далекий дом на окраине города. Люди видели, как они идут туда вместе, и, поскольку они даже не пытались этого скрыть, в городе полыхнули сплетни.

Когда Джон Уэбстер вернулся в дом, считавшийся его домом, жена и дочь уже лежали в постелях.

— Я очень занят на фабрике. Не удивляйся, если какое-то время буду редко появляться, — сказал он жене наутро после того, как рассказал Натали о своей любви.

Он не был намерен и дальше заниматься стиральными машинами или продолжать свою семейную жизнь. А что он будет делать вместо этого, ему было пока не очень ясно. Прежде всего, он будет жить с Натали. Пришло время для этого.

Он сказал обо всем этом Натали в тот первый вечер их близости. В тот вечер, после того как все ушли, они вместе отправились на прогулку. Они шли по улицам, а люди в домах сидели за вечерней трапезой, но мужчина и женщина и не вспоминали о пище.

У Джона Уэбстера развязался язык, и он пустился в разговоры, а Натали молча его слушала. Незнакомые горожане превратились в его пробужденном мозгу в романтических персонажей. Его воображение жаждало поиграть их образами, и он ему не противился. Они шли мимо жилых домов по направлению к пустырю за городом, и он не умолкая говорил о людях в домах.