Великий князь Русский (СИ) - "Д. Н. Замполит" - Страница 35

Во всяком случае, на людях я именно такое настроение демонстрировал. А внутри грызли червячки — а вдруг нет? Тем более вои, да прочие, кто мог носить оружие глядели сумрачно — одни потому, что их не пустили избывать пророчество, другие потому, что отлично понимали, чем все это может кончиться.

Только Федька Палецкий-Пестрый с Басенком как заведенные мотались по стенам, носились между Кремлем и Спас-Андрониковским городком, проверяя, правильно ли сложен порох, готовы ли котлы для смолы и кипятка, натасканы ли камни, верно ли расставлены пушки…

Палецкого ратные знали и любили, мало-помалу оборона оживала, десятские застраивали попавших под команду, караулы менялись, дозорные таращили вдаль зрительные трубы, в Кремле складывался хоть и кривенький, но порядок.

На всех поварнях кипели котлы с юшкой, каждый получал ломоть хлеба и миску похлебки. Митрополит велел всякий час держать церкви открытыми, дабы каждый мог помолиться, и храмы отнюдь не пустовали, заполняясь по преимуществу бабами и детьми. А мужики укрепляли оборону — где ров подновляли, где лишний дом на посаде раскатывали по бревнышку, чтоб стрелять не мешал, где наскоро рубили навесы и нары… Даже в казалось бы новом Кремле, которому и десятка лет еще не стукнуло, нашлось куча мест, требующих ремонта, от кровли боевых галерей до переходов в башнях.

За Федькой или Басенком, как привязанный, следовал племянник — я отпустил его под клятву, что как только закроются ворота, он будет безотлучно при мне.

Пока впопыхах готовились, Орда проскочила вдоль Цны, мимо Пронска и Тулы, прямо на окский Сенькин перелаз и устремилась к Москве.

Если считать, что им нужно зерно, то логично — Житный двор именно в Москве, запасы многих князей и бояр тоже, а попутно, если взять город, можно принудить непокорных урусов выплатить выход за последние десять лет, да набрать полона, да пограбить…

Последнее мы, сколько могли, затруднили, вплоть до того, что всем попам Никула настрого приказал увозить, закапывать и прятать все мало-мальски ценное. Потому татары почти сразу, со злости, подпалили Занеглименье, Замоскворечье и Китай. Кремль затягивало черной гарью, в дыму вдоль Неглинки скакали степные всадники в косматых малахаях, жадно глядя на торчащее за краснокирпичной стеной золото — маковки церквей и кованые прапорцы-флюгера на теремах.

Главные силы Ахмат привел к вечеру.

Всю ночь по верхним ходам стен топала стража, вглядываясь сквозь боевые ставни меж зубцами на костры, которых вокруг крепости с каждым часом становилось все больше. Ржали кони, ревели верблюды, стучали топоры, догорал посад.

Время от времени небольшие отряды подскакивали ко рвам и выпускали десяток-другой стрел туда, где на стене виднелся огонь фонарей или факелов. Убитых за ночь случилось всего трое, но в напряжении держали, а с утра татары полезли на приступ.

Лучники подняли в воздух тучу стрел, в ее тени спешенные татары закидывали ров, волочили лестницы. В Кремле ударили в набат, вдоль стен пошли митрополит с попами, распевая псалмы и молитвы.

Я взобрался на угловую Собакину башню, на самую верхотуру, откуда просматривались стороны вдоль Неглинки и вдоль Торга, третья сторона была безопасна — прикрывала река. Со мной влез только Волк, на площадке ниже сгрудились рынды и среди них Васька Шемякин, которому я настрого наказал от меня не отходить.

Татары перли густо, особенно из Китай-города, где им быстро удалось преодолеть ров, самый неглубокий из всех. Стукнули приставленные лестницы, снизу дружно ударили лучники и вверх, сжимая сабли и копья, полезла пахнущая овчиной и бараньим жиром масса.

На прясле, примыкавшем к Глухой башне, приподнялась на жердинах кровля, под нее с дружным хеканьем подсунули здоровенное бревно, ррраз — и отпустили вниз.

С грохотом и треском, под крики полетевших вниз татар, бревно поломало три лестницы. В ответ жахнула одна из немногих ордынских пушек и разнесла в щепки боевой ставень.

Страшный вопль пронесся над торгом — у Никольской башни вниз, пачкая доселе чистый кирпич, через стену плеснули смолу. Несколько фигур в заляпанных черным бронях с воплями катались по земле, и только один догадался броситься прямо в незаваленное место рва, в воду.

От Никольской и Фроловской башен по взмаху прапорца бахнули картечью вдоль стены пушки, следом громыхнули орудия из печур у Троицких и Боровицких ворот. Над всем кремлем стоял неумолчный ор — лили кипяток, швыряли камни, жердинами отпихивали лестницы, кололи копьями визжащих басурман, отбиваясь от самых ловких, забравшихся выше всех, но царевичи гнали и гнали своих людей на приступ.

— Айда к Фроловским, — я двинулся к лестнице вниз, за мной потянулись Волк, Васька и рынды. — Что-то за ними кутерьма нехорошая.

Бегущий князь в мирное время вызывает смех, а в военное — панику, но это если увидят. Так-то все на стенах и под стенами заняты по самое небалуйсь, им недосуг разглядывать, кто это пронесся мимо, позвякивая доспехами.

У Никольской башни мы чуть не оглохли — татарам свезло прорваться по мосту через ров к воротам, но Басенок почуял слабое место и подогнал туда легкие пушечки и пищальников. Вот они разом и пальнули, с верхнего, среднего и подошвенного боя, отчего всю башню, стены окрест, площадку у колодца и половину прилегающих дворов густо затянуло белесым пороховым дымом.

С Глухой и Фроловской башен ордынские пушки снесли кровли, но на этом успехи и закончились — из бойниц огрызались огнем, все осадные лестницы валялись поломанные внизу, вперемешку с телами убитых и раненых. Но снизу, ругаясь и ярясь, били лучники, гудящие стрелы иногда пролетали в бойницы. Вскрикивали раненые, один вой неудачно выглянул между зубцами, зашатался, сделал пару неуверенных шагов и рухнул через невысокий внутренний парапет вниз, на землю. Из глазницы у него торчало древко оперенной стрелы, наполовину вошедшей в череп.

На пряслах между Набатной и Тимофеевой башнями шла сеча — татары закидали ров остатками горелых бревен посада, напористо перелезли и уже рубились на заборолах.

— Вперед! — заорал я, заглушая собственный страх, и рванул саблю из ножен.

Мы взлетели по лестницам к зубцам стены.

Лязгала сталь, под страшными ударами вминались и трескались шишаки и панцыри, но снизу лезли и лезли. Я мельком глянул сквозь зубцы — почти у самого рва верхом на коне орал и размахивал саблей разодетый в дорогие одежды мурза, подгоняя в бой свое воинство.

К Тимофеевой ордынцам пробиться не получалось — там во лбу русского клина шел громадных размеров детина, раскидывая штурмующих, как щенков.

Оттого весь удар пришелся в нашу сторону.

— Алла! Алла! — нас выдавливали к башне.

Ровно до того мгновения, когда ратные разглядели меня.

— Князь! Князь!

— Москва!!! — заорал я что было мочи, и мы неожиданно ломанулись вперед.

Одновременно с Набатной у нас за спиной грянул залп, и того мурзу вместе с половиной свиты снесло с коней.

Звенели сабли, густо матерились ратные, русские и татары сцеплялись насмерть и так, в обнимку, ломая жерди парапетов, рушились вниз. Там уже набегали мужики с дрекольем и забивали татар.

Вонища в схватке стояла первостатейная — пропотевшие поддоспешники, оскаленные пасти с гнилыми зубами, из которых к тому же несло бараньей похлебкой с чесноком, разрубленные тела со всеми кишками и дерьмом…

А мы перли и перли, пока не сбросили вниз последнего чужака и не сошлись с теми, кто наступал от Тимофеевой башни. Только тогда я признал в детине молотобойца Никешу, тоже ощерившегося в радостной улыбке:

— Княже!

Последние татары кинулись от стены в отступ, подгоняемые выстрелами и едва успели утащить тело мурзы, от которого остались в основном сапоги и кровавые шелковые тряпки.

Я скинул шлем, утер пот дрожащей рукой и пересчитал своих — Волк, Петька Ходкевич, Сенька Чарторыйский, сын Палецкого Федька Пеструха…

— Где Васька??? — меня как подбросило, хотя только что я едва стоял.