Псалмы Ирода - Фриснер Эстер М. - Страница 66

• Предыдущая
• 66/105
• Следующая

— Женщина входит в пору вскоре после того, как у нее пропадет молоко. Это так, мама, и ты это знаешь. Шифре незачем умирать. Так же, как и всем прочим малышам.

— Богохульство! — Хэтти закрыла уши ладонями. — Это греховные слова, это дьявольские слова, противоречащие всему, что есть в Писании. Не хочу слышать тебя! Господин наш Царь защитит меня от них!

— Значит, Господин наш Царь защитит тебя от твоей собственной слепоты! — закричала и Бекка. — И от твоей собственной глупости!

Хэтти со свистом втянула воздух сквозь зубы, ее руки снова сжались в кулаки. Лицо побагровело. Бекка увидела, что Хэтти уже делает шаг вперед, готовая снова избивать ее.

— Хватит! — Бекка вскочила с поднятыми руками, чтобы пресечь любую попытку нового нападения. С нее довольно и того, что было. Когда она выпрямилась, то оказалось, что они с Хэтти почти одного роста. Девчонка Бабы Филы научила ее, как надо драться. Всякая любовь к матери, всякая симпатия, которая еще пережила слепое, упрямое преклонение перед волей Господина нашего Царя и Писанием, к этой женщине, не желавшей видеть простое человеческое добро, исчезли из последних тайников сердца Бекки под воздействием событий последнего получаса.

Теперь она уже не видела в Хэтти равную себе. Какое равенство может быть между существами из разных миров?

— Если ты еще раз ударишь меня, — сказала она тем же голосом, каким говорила с Тали, — если ты только попытаешься сделать это, я изувечу тебя так, что Адонайя не захочет пустить тебя в свою постель даже за тысячи трупов таких, как Шифра, в качестве твоего приданого.

Глаза Хэтти превратились в блюдечки, налитые ужасом. Медленно опустились руки. Она сделала шаг назад. Только одно слово произнесли ее губы, произнесли тихо, почти беззвучно:

— Демон…

— Возможно. Но может, это не так уж плохо, если приходится выбирать между дьяволом и такой, как ты.

Теперь Хэтти отступала уже всерьез. Ее дрожащий палец был нацелен туда, где билось сердце ее дочки.

— Ты заплатишь за это. Как точно то, что Господин наш Царь возлюбил меня, так точно и то, что ты заплатишь за это. Думаешь, Адонайя потерпит твои причуды? Раз у тебя течка, это спасет тебя от смерти, но ненадолго. Еще день, другой, и с тобой будет покончено. Ты не сможешь скрыть крови, а это будет означать, что ты мертва. Господин наш Царь запомнит мои слова. — Хэтти покачала головой, будто сожалела о непроходимой глупости своей дочери. — Он женился на тебе перед свидетелями, сделав тебя своей первой избранной им самим женой. Твое положение в Праведном Пути было бы самым высоким. Но у тебя не хватило ума, чтоб понять это. Все, чего он хочет, это покончить с прошлым. А ты со своим упрямым молчанием стоишь между ним и тем, чего он добивается… И ради чего? Ради младенца, который все равно обречен на смерть! Где бы ты ни спрятала Шифру, она все равно нуждается в людях, которые принесут ее сюда, будут ее кормить, ухаживать за ней, а ведь ты в это время уже будешь мертва. Он возьмет тебя так же, как взял Рушу, использует тебя, а когда течка кончится, он от тебя отделается.

Бекка почувствовала, что сейчас выплюнет в лицо матери тот уголь ненависти, который, обжигая все на своем пути, вышел из ее глотки.

— Меня не так-то легко убить, Хэтти.

Улыбку ее матери трудно было назвать приятной.

— Нет, убить тебя легко. А вот смерть твоя будет тяжелой. Думаю, я умру с более легким сердцем, зная, какие страдания предстоят той, которая меня убила. Адонайя — это для тебя, только пока ты в поре, а потом… а потом — все остальные.

Она резко отвернулась от Бекки и с треском захлопнула за собой дверь.

Бекка осталась одна в большой комнате, так и не сдвинувшись с места, на котором стояла во время последнего разговора. Каждая жилка внутри ее тела дрожала. Слишком много правды, перемешанной с желчью, было в словах, сказанных матерью. Женщина не в поре не может принять мужчину и выжить после этого… во всяком случае, не может жить долго. Она будет растерзана, будто это жертвоприношение во искупление женской гордыни, наказание за греховность свою…

«…Истерзана и умирала долго…»

Из окон быстро уходил дневной свет. Бекка подошла к окнам, выходившим на восток, и прижалась носом к стеклу. Через пузырчатое и волнистое стекло она видела множество столбов дыма, поднимающихся к небу. Чистка, должно быть, закончилась, старые жены Пола ушли той же дорогой. Она пересекла комнату и подошла к окнам, выходящим на запад. Кэйти и Рэй шли по дороге к девичьей спальне, каждая несла корзинку со свежими белыми простынями. Мужчины тащили к кухне козлы и доски, готовились к ужину. Среди них она узнала и своего родича Тома.

Том… Такой большой, такой сильный и все же не сделал ничего, чтобы встать между Адонайей, прошлой ночью и днем убийств. Почему? Ответ был столь ясен, что заставил Червя громко расхохотаться.

Потому что таков закон, таковы обычаи, таковы заповеди Писания: только что пришедший к власти альф сметает со своего пути то, с чем была связана жизнь прежнего альфа, все ее приметы и особенности, а то, что остается после этого, делает своей собственностью. И никто не имеет права в это вмешиваться! Костяк остается нерушимым. А если мы попробуем нарушить этот обычай, произойдет нечто худшее. В каком смысле худшее? Только грешники способны задавать подобные вопросы, ибо предали они забвению память о Голодных Годах.

«Я ничего не знаю о Голодных Годах, — думала Бекка, — но я их боюсь. Это ужас моего сердца, черный сон оледенелой души. И все же что я знаю в действительности об этих Годах такого, что не связано с женским знанием, что появляется страшными сказками или чистой выдумкой?»

Она снова пересекла комнату и подошла к восточным окнам. Восточная сторона неба уже выцвела до серого цвета, дым костров скрыл все то, что лежало за ними. Бекка напрягала зрение и память, вглядываясь в горизонт. Когда она была маленькой, то, бывало, она и ее маленькие родичи становились на цыпочки и хвастались, будто видят серебряные и голубые башни города. После отъезда Елеазара Бекка всегда хвалилась, что видит там и своего брата, который стоит на самом верху невероятно высокой башни, сотканной из лунного света, и машет ей рукой. Этот взмах руки мог означать все что угодно — приветствие, приглашение, зов, призыв…

«В городах Наука, а не обычай, — сказал серьезно Червь. — Горожане — они знают».

Цепь украшенных башнями и амбразурами стен вставала там далеко по ту сторону оконного стекла — фантом, рожденный жаждущим умом Бекки. Теперь она уже не воображала, будто видит лицо брата, — слишком взрослой она стала для таких фантазий, лишенных всякого подобия вероятности, но все же за миражем сверкающих башен, рожденных горячей надеждой, лежало прозрачное видение лица ее па, а в ушах звучало эхо мечтательного, слегка завидующего и благоговейного тона, с которым он говорил о далеком городе, как о земном рае.

Боль пронзила сердце Бекки. Лицо ее отца, отраженное в оконном стекле, исчезло вместе с дневным светом, а за ними уходил в небытие и призрачный город. Она отвернулась от уже сгущавшихся сумерек к плохо различимой в темноте двери, расположенной на середине длинной стены комнаты. Закрыта, подобно двери, ведущей на лестницу и на верхние этажи, но не заперта на засов и не охраняется, как дверь, ведущая во двор. Тому, кто захочет туда войти, достаточно повернуть дверную ручку. Неизбежно — возможно, даже завтра, — кто-то так и поступит. А до этого — никто. За этой дверью не было ничего, что могло кого-то заинтересовать.

Ничего — для большинства людей, но Бекка, она другая. Она решительно выкинула из головы окна, а заодно и новый облик своей матери… нет, нет, не матери, во всяком случае в эту минуту… а просто Хэтти… Она забыла и о себе, и о постоянно живущей в ней памяти о Шифре. Другие фантомы манили ее. Она решительно открыла дверь и вошла в комнату, где лежал мертвец.

Он лежал на временном похоронном настиле из досок, положенных прямо на письменный стол. Тело было закрыто саваном. Присутствие холодного тела ощущалось в комнате еще до того, как Бекка зажгла лампу. Когда-фитиль вспыхнул, он бросил острые тени на впалые щеки и глазницы Пола. Никто не подвязал ему нижнюю челюсть и даже не позаботился набросить на лицо тряпку. Рот был широко открыт, будто Пол открыл его во сне, пытаясь втянуть глоток воздуха, да так и не смог этого сделать.

• Предыдущая
• 66/105
• Следующая