Барракуда - Лунина Татьяна - Страница 9

— Ты так любишь эту женщину?

— Твоя мать — хороший, порядочный человек, — не сразу ответил Дмитрий Алексеевич. — Ее беда только в том, что она живет рассудком. Когда-то я тоже был таким, — усмехнулся он. — Прагматичным, рациональным, рассудочным всезнайкой, который знал ответ на любой вопрос. Кроме одного: кто есть я сам. А когда стали возникать подобные вопросы, самоуверенность сменилась сомнениями, а от сомнений до открытий — один шаг. И того, кто готов его сделать, не удержать. Потому что на него работает время.

Кристина слушала, не перебивая, стараясь уловить суть, которую пытался донести до нее отец. Она чувствовала, что кончик смысловой нити где-то рядом, стоит только прислушаться внимательнее, найти и потянуть. Тогда сразу все станет ясным. Но фразы сматывались в словесный клубок и упрямо прятали заветный конец, только сбивая с толку.

— Ты не любил маму?

— Я не любил жизнь, — просто ответил отец. Потом взял с соседнего стула туго набитый пакет. — Это — мой новогодний подарок, малыш. Откроешь дома. Понравится — позвонишь, — и продиктовал свой новый номер телефона.

— Спасибо, папа.

Дмитрий Алексеевич жестом подозвал «птичку», вынул из кармана пиджака бумажник, открыл. И вдруг начал странно заваливаться куда-то вбок. Лицо приняло синюшный оттенок, глаза закатились.

— Папа! — в ужасе прошептала Кристина.

— Пить меньше надо! — проворчала подплывшая официантка. — Приличные люди дома опохмеляются, — и закричала.

Врач «Скорой» сказал, что отец умер от разрыва сердца…

— Бесстыдница, где ты пропадала? — кинулась с порога мать. — Я уже не знала, что думать и куда звонить. Совесть у тебя есть? А это что? — Мария Павловна кивнула на синий полиэтилен, нелепо перехваченный скотчем.

Она молча прошла в кухню. Достала из ящика стола нож и, тупо глядя на острое лезвие, разрезала липкую прозрачную ленту. Перевернула вверх дном дешевый пакет и, ухватив за углы, с силой встряхнула. На пол вывалилось пушистое рыжее чудо с круглым воротником, красивой пуговицей и блестящей атласной подкладкой. Кристина зарылась лицом в меховую роскошь и завыла во весь голос. Как старая деревенская баба…

Дмитрия Алексеевича Окалина хоронили всем миром. Кто бы мог подумать, что рядовой хирург известен не меньше академика! Просторная двухкомнатная квартира не могла принять всех желающих проститься с покойным, и многие толпились у подъезда, на морозе, потопывая и дуя на озябшие пальцы. «Как узнали? — тупо удивлялась дочка незнакомым лицам, мелькавшим перед глазами. — Вот уж точно: беде гонец не нужен».

— Примите мои соболезнования, уважаемая Мария Павловна, — пророкотал за спиной знакомый голос. — Искренне сочувствую вашему горю.

Кристина оглянулась. Перед матерью почтительно склонил гривастую голову Ордынцев, рядом стояла Ольга в черной шапочке с помпоном на макушке, из-за ее плеча выглядывал невысокий Фима. «Господи, а эти-то каким Макаром здесь? Ведь никому не говорила». С детства крепко засели в памяти отцовские слова, что свое горе выставляют напоказ только глупцы да слабаки. «Никогда не упивайся собственной бедой, малыш, — частенько твердил ей отец, — не жалей себя и не сдавайся. От жалости к собственной персоне всего шаг к невезению в жизни. Собери силенки в кулак, молчи и улыбайся — любая беда отскочит, как мячик от стенки. Смотри!», — он вытаскивал из внутреннего кармана пиджака шарик, который вечно таскал с собой, и, хитро улыбаясь, принимался стучать им о стену.

Легко быть мужественной, когда разбита коленка, пара в дневнике или обидит подружка. Она не унывала, даже пролетев универ. А что бы отец сказал сейчас?

— Благодарю, Евгений Александрович, — скорбно прошелестела вдова. — Вы останетесь с нами помянуть Диму?

— К сожалению, никак не могу. Через час съемка.

«Врет, — подумала Кристина, — сегодня ночной монтаж».

— Спасибо, что пришли, — кротко вздохнула мать. — И Кристиночке приятно: хорошо, когда в беде друзья и коллеги рядом. Думаю там, — задумчивый взгляд в потолок, — муж будет спокоен: его дочери посчастливилось работать с прекрасными людьми.

От стыда Кристина готова была провалиться сквозь землю. «Господи, ну что несет?! Неужели не соображает, как этим показным смирением унижает себя и меня! И отца, который всегда оставался гордым и никому не плакался в жилетку. До конца, до этого проклятого стола, на котором сейчас лежал».

Она подошла к матери и взяла ее за руку.

— Здравствуйте. Спасибо, что пришли. Все нормально, прорвемся. Пойдемте, я вас провожу.

— Дочка, — ахнула мать, — как ты можешь так говорить?

Ордынцев посмотрел на невозмутимую девушку, и в его глазах мелькнула жалость, совсем не похожая на соболезнование.

— Не волнуйтесь, Мария Павловна. Все образуется, жизнь продолжается. Надеяться на лучшее следует даже вопреки надежде. У вас замечательная дочь, вы можете ею гордиться.

— Да-да, спасибо. Жаль, что вы не знали Диму. Мне кажется, вы чем-то похожи с ним. Муж очень любил Кристиночку, — зарыдала мать в носовой платок.

— Евгений Александрович, пойдемте! — дернула за рукав Кристина.

— До свидания, — неловко поклонился Ордынцев. — Надеюсь увидеться не при столь скорбных обстоятельствах.

Ответ режиссер не расслышал, «правая рука» уже подталкивала знаменитость к двери. Следом плелись Ольга и Фима.

— Извините, — бормотала молодая хозяйка, роясь в ворохе одежды на вешалке, — и спасибо, что пришли. Хотя можно было не беспокоиться. Мы справимся.

— Что ты ищешь? — спросила Ольга.

— Куртку. Хочу вас проводить.

— Не нужно, — остановил суетливую руку Ордынцев. — Мы на машине, она у подъезда, — и ласково сжал пальцы. — Ты молодец, Кристина Дмитриевна. Держись!

— Я завтра выйду на работу, — «Гадство! Губы совсем не слушаются, дрожат, проклятые, как не застывший холодец. Отец такой любил. Он терпеть не мог крепкий студень. Обзывал его «подошвой резиновой».

— Ты лучше пореви, — шепнула, обнимая, Ольга, — при стрессе слезы лучше валерьянки.

— Ага, — кивнула она китайским болванчиком. Эту безделушку с узкоглазой головкой-качалкой притащил когда-то из комиссионки отец. «Девчонки, я приволок вам иностранца! — гордо доложился с порога. — Классный мужик!» «Музык!» — завопила счастливая трехлетка, цепляясь за отцовские колени. Это было сто лет назад.

— Держись, Криська, — похлопал по плечу Фима. — Что делать, рано или поздно мы все туда уйдем.

— Ага, — дернулись губы. — Не зови меня только так, хорошо?

Он кивнул и открыл входную дверь.

— Заметано. До завтра.

С этой женщиной она столкнулась на пороге гостиной, где лежал отец. И как-то сразу поняла, кто проскользнул в их дом. «Гадина, — хотелось закричать ей, — воровка, подлюга! Это из-за тебя он умер!»

— Простите, — тихо извинилась женщина с прозрачными зелеными глазами, задев нечаянно локтем, и вышла. Кристина молча посмотрела вслед.

…Она ненавидела собственную мать. Ужасалась, кляла себя последними словами, но изменить ничего не могла. Дочь презирала Марию Павловну за наслаждение, с которым та играла роль безутешной вдовы, горячо любимой мужем при жизни, за облегчение, легко читаемое в материнских глазах, за веселые нотки дома и скорбные на людях, за фальшь и лицемерие, выпирающие из нее, как жирные телеса из корсета. Одним словом, за предательство, на которое мать оказалась щедра. Этим предательством залило собственную молодость Марии Павловны, память мужа, дни, когда дружная семья принимала гостей, вечера с чаепитиями на кухне — всю жизнь, до того самого вечера, в который отец ушел из дома.

«Я бы тоже ушла, — мрачно думала Кристина, вперившись в черную ворону за окном, — да только некуда». Вспомнилась зеленоглазая женщина. «Интересно, чем эта анестезиолог сейчас занимается? Усыпляет, спит или вспоминает отца? Не красавица, не первой молодости, разве что фигура ничего, но есть в ней что-то… То ли ангел, то ли черт, но кто-то явно засел в этой серой мышке. На таких «безобидных» у мужиков слепнут глаза, у баб клинит интуиция. От них бежать надо, давать деру без оглядки или обходить за версту. Обойти отец не смог, а бежать, как выяснилось, он был готов только из собственной дома».