На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина - Страница 1

Минск,

июнь 1941 года

Лене было легко работать без аккомпанемента. Мелодия звучала в голове. Она никогда бы не смогла объяснить никому из своих друзей, кроме товарищей по курсу, что это такое, когда ты слышишь звуки музыки и следуешь им. Кто-то работал только под музыку, кто-то запускал мерный ритм метронома, а Лене не нужно было этого. Она приходила в класс, закрывала на миг глаза и начинала экзерсис. И после, когда шла по паркету, прорабатывая те или иные движения и задавая телу память, она слышала музыку. Наверное, именно эта странность и помогла ей впоследствии не сойти с ума, укрывшись от всего происходящего в мире неслышной никому кроме нее музыки.

В тот летний день Лена сначала прорабатывала прыжки. Ей казалось, что тур ан лен вышел недостаточно «чистым», выглядел со стороны тяжелым, а не грациозным и воздушным. А потому снова и снова она шла из угла зала в другой по паркету, делая прыжок за прыжком, пока ноги не загудели от напряжения. «Perfectionniste nerveuse»[1], — частенько ругала ее Мария Алексеевна и сетовала, что она так сгорит от напряжения. Даже грозилась пожаловаться Петру Андреевичу[2].

— Талант — это искра, моя дорогая девочка, — повторяла педагог Лене. — Он должен гореть, но ни в коем случае не сгорать. Вы понимаете разницу, верно?

Лена понимала. Но поделать ничего с собой не могла. Ей все время казалось, что чего-то не хватало, что могло быть лучше. Год назад, перед выпускным концертом в Московском хореографическом училище, на котором они с Пашей Макаровым танцевали адажио из «Лебединого озера», она совершенно загнала своего партнера на прогонах, как он шутливо жаловался товарищам по курсу. Тогда они были удостоены, к своему удивлению, множества похвал не только от сокурсников и педагогов, но и от самого Петра Андреевича. Это давало надежду на хорошее распределение, на незамедлительное введение в постановки, пусть в кордебалете. Паша мечтал попасть на сцену Большого театра, как и любой с их курса. Лена же последние годы разрывалась между двумя сценами. Ее сердце жаждало остаться в Москве, но разум настойчиво напоминал, что танцевать она может везде. В том числе и на новой сцене в Минске, столице союзной республики.

— По семейным обстоятельствам, — именно так изложила она основную причину в разговоре с руководителем училища.

Сердце обливалось слезами, внутри все так и восставало против этого решения, но Лена уже успела все обдумать и решительно отвергла свои давние мечты. В конце концов, в Минске был совершенно новый театр с «авангардными постановками», как говорила Мария Алексеевна. Постановки минского балета год назад с аншлагом прошли в Москве, а члены труппы были отмечены правительственными наградами и премиями. Лена в первых рядах вместе с однокурсниками наблюдала, как мастерски Дречин воплощал на сцене образ простого пастуха, и даже несколько раз почувствовала укол зависти к мастерству Николаевой. Могла ли она подумать, что спустя год будет сама репетировать «Лявониху» в числе минского кордебалета?

Через открытое окно неожиданно донесся резкий звук автомобильного клаксона, и музыка в голове у Лены на мгновение прервалась. Но она не сбилась — довела до конца партию виллисы из «Жизели». Замерла на мгновение в финале, как можно грациознее прогнув спину.

«Нет, — прикусила губу, сама не понимая, чем именно недовольна. От того и движения были чересчур резкими, когда застегивала пуговки платья, торопясь выскользнуть из зала. — Это не то, совсем не то»

Труппа находилась в летних отпусках, поэтому в театре было пусто. Только в фойе намывала пол уборщица, возя тряпкой по паркету и напевая что-то плавное себе под нос. Лена быстрыми и легкими шагами обогнула ее и выбежала на широкое крыльцо под яркое летнее солнце.

— И чего дома-то не сидится? — недовольно буркнула ей вслед женщина с явным местным говором, и Лена с трудом сдержалась, чтобы не ответить ей раздраженным взглядом. Но после решила, что нельзя срывать свое недовольство на других. Стыдно это. Тем более в такой солнечный день, когда только и следовало, что радоваться. Да и как иначе? Вечером Лена идет на «Тартюфа» в Дом Красной Армии, а завтра уже с маленькой Валюшей на открытие Комсомольского озера. Может, даже удастся уговорить маму поехать с их маленькой компанией и провести весь день на свежем воздухе. Ей было бы это очень полезно.

«Мама», — произнесла мысленно Лена, быстро и деловито шагая по каменной мостовой. Именно из-за мамы и свершилось это распределение в Минск. Ее болезнь прогрессировала, и в одиночку она уже не могла приглядывать за Валюшей. Маме и самой теперь требовался уход. Можно было, конечно, переехать в Пермь[3] к Коле, но условия там были совсем не подходящие. Коля писал, что в бараке холодно и сыро, и болезнь мамы только обострится. Да и Валюша будет болеть. Поэтому на семейном совете еще два года назад, когда строительство Пермской ТЭЦ было только-только утверждено на планах, было решено, что Лена попросится в труппу белорусского балета.

Размышляя об этом, Лена перебежала улицу прямо перед неповоротливой махиной «полуторки». Водитель что-то крикнул ей вслед, и она махнула рукой в извинительном жесте. Наручные часики на тонком ремешке, подарок брата на недавнее совершеннолетие, показывали, что Лена слишком задержалась в репетиционном зале, потому ей было нужно спешить. Соседка, черноглазая Лея, согласилась присмотреть за Валюшей только до двух дня, чтобы успеть отдохнуть перед ночной сменой на хлебозаводе, а Лена уже задерживалась к назначенному времени. Поэтому она ускорила шаг настолько, что легкая ткань подола летнего платья так и летела шлейфом. Ноги отозвались приятной тяжестью после недавней репетиции, когда спешно взбежала по широкой лестнице с коваными перилами на третий этаж, где в коммунальной квартире проживали Йоффе и Дементьевы.

— Извини, Леечка, я припозднилась, — начала сразу с порога пристыженно Лена, но Лея только улыбнулась в ответ, усталым жестом стягивая косынку с темных волос.

— Ничего страшного, Люша все равно спит. Притомилась по двору гонять обруч с мальчиками Горецких.

— А вот и не сплю! — раздался в узком и темном коридоре звонкий голос Валюши, и девочка с разбегу прыгнула тете на руки. Лена только и успела подхватить ее, чуть качнувшись под весом племянницы. Люша заметно подросла с прошлой зимы, потяжелела, и Лена на какую-то секунду испугалась, что потянет спину. Поэтому поспешила поставить девочку на пол и указала на сандалики в углу коридора.

— Давай, Люша, обувайся.

— Татьяна Георгиевна просила морфина час назад, — сообщила Лея. — Думаю, сейчас она-то точно спит. Ей стало хуже в последнее время.

Лена не сумела понять по голосу Леи, была ли последняя фраза вопросом, или соседка просто озвучивала то, что Дементьевы поняли еще весной. Ревматизм матери, который неожиданно проявил себя после перенесенного мамой в 1931 году гриппа, прогрессировал. Лена всерьез опасалась, что мама вскоре перестанет ходить. Сейчас, пусть через боль в спине, коленях и в левом запястье, Татьяна Георгиевна передвигалась по квартире, опираясь на трость, которую год назад подарил сын. Но что будет через год или два? Лене было страшно об этом думать…

Мама действительно спала в плетеном кресле на балконе. Несмотря на жаркую погоду, которая стояла в Минске вот уже пару недель, на ней была вязаная белая шаль и теплые носки. Морфин погрузил ее в мир глубокого сна, где не было боли, и Лена не стала будить ее. Просто поправила шаль, соскользнувшую с плеча матери, стараясь не заплакать при виде ее безмятежного лица. О, Лена была готова на многое, лишь бы мама не мучилась от боли, которая ночами и днями терзала ее тело!