На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина - Страница 15

Лена не стала прятаться от бомбежки вместе с остальными пассажирами трамвая. Бросилась пешком вдоль невысоких домов, инстинктивно стараясь почему-то прижиматься к стенам. Ей нужно было вернуться домой как можно скорее, она знала это точно и ругала себя мысленно за то, что оставила своих родных. Мама вряд ли сумеет спуститься в подвал с ее ревматизмом, да еще и совладать с непоседливой Люшей, для которой все будет видеться игрой.

Странно, но паники не было. Была решимость поскорее добежать до знакомой улицы, до родного подъезда. Ее пытались несколько раз остановить. Хватали за руки. Тянули в сторону подвалов и бомбоубежищ. Но она упрямо тянулась прочь от своих нежеланных спасителей, вырывалась, что-то объясняла им, пытаясь перекричать громкий и протяжный звук.

Самое страшное было, когда все вдруг резко и неожиданно смолкло, и на опустевшие улицы города опустилась тишина. Лена даже споткнулась о бордюр, сбитая с толку на мгновение, этой пугающей сейчас тишиной. А потом раздался звук моторов…

Самолетов было несколько. Они темными большими птицами прорезали голубое небо, медленно пройдя над головой Лены. Она проводила их взглядом, не понимая, что ей следует делать сейчас — то ли броситься в ближайшую арку и прятаться от этих махин, то ли бежать дальше, не обращая внимания на эти страшные знаки вторжения. Самолеты, ни помедлив ни на секунду, скрылись из вида, будто их не интересовали улочки города под ними, а они просто прибыли сюда познакомиться с Минском.

И скорее всего, так и было, как решила после Лена. Потому что немецкие самолеты вернулись спустя некоторое время, но точно так же горделиво проследовали обратно, откуда прилетели. Они летели ниже, словно не боялись тех, кто наблюдал за ними с земли, и Лена уже могла без усилий разглядеть нацистские знаки на крыльях.

Они возвращались еще не раз. Будто летчикам и самим было интересно пролетать над городом, пугая жителей и наблюдая за редкими смельчаками, кто не спрятался от них, с высоты полета. Или будто дразнили свысока минчан, напоминая о том, что теперь они хозяева неба над Минском. Ведь самолеты, которые могли бы быть угрозой для них, сейчас остались всего лишь сгоревшими остовами на сожженной дочерна земле.

Тревогу отменили только спустя полчаса, когда немецкие самолеты, наигравшись вдоволь, решили не возвращаться в город. Лена слышала потом, в колонне беженцев, когда шли от Минска, что какой-то военный обстрелял эти самолеты из зенитки, но так и не могла понять, правда ли это или всего лишь слухи, как и многое, о чем говорили в то время.

Тем не менее самолеты в тот вечер второго дня войны так и не возвращались, несмотря на то, что воздушную тревогу объявляли несколько раз. Слава богу, Люше, как и думала Лена, все казалось игрой, и она не боялась, ее маленькая храбрая девочка. Она покорно спускалась вместе с бабушкой и тетей в подвал, не проронив ни слезинки страха, не сказав слова поперек. Единственный раз она заартачилась идти с Леной во время последнего объявления воздушной тревоги, когда отказалась уходить Татьяна Георгиевна.

— У меня невероятно болят колени и спина, мои дорогие. Я просто не смогу подняться потом в квартиру. Идите без меня. Будь что будет, — устало оправдывала мама свой отказ. Лена не могла ее судить — три последних спуска и подъема по лестнице парадной дались ей особенно тяжело. И Лена не могла не думать, что это просто изощренное издевательство над ними, горожанами — дразнить налетами. Тогда она еще могла позволить себе такие мысли…

Костя не пришел в тот вечер, как ни ждала его Лена, напряженно вглядываясь в каждого редкого прохожего, кто заходил в арку двора. И от этого чувство неопределенности и тревоги только множилось. Она ругала себя, что так и не решилась поехать в Дрозды или к проходной завода, где работал дядя Паша, чтобы узнать хоть что-нибудь. И старательно гнала от себя ощущение чего-то непоправимого, которое свернулось змеей вокруг сердца, мешая свободно дышать. А еще ей казалось, что как только они с мамой и Люшей уедут из Минска, то Костя придет в эту квартиру, чтобы найти их. И они разминутся всего лишь на несколько минут, чтобы позднее никогда-никогда не встретиться.

— Приходи, Костя, приходи, пожалуйста, — звала Лена в ночи, полной раскатов военной грозы, шагнувшей еще ближе к городу, и странных световых отблесков где-то вдалеке за чертой города. Словно рассвет решил прийти раньше и раскинулся лучами на краю неба над Минском.

Мать Леи сумела уговорить одного из соседей, решивших покинуть Минск на собственной подводе, выделить места для Леи и Дементьевых. Лея решила провести ночь перед отъездом с родителями, на Юбилейной, поэтому Лене предстояло самой закрыть плотно на шпингалеты окна во всех комнатах и закрыть на замки комнаты и квартиру. Запасной ключ от квартиры она оставила заспанному дворнику, как и требовало объявление от домкома. Лена, правда, очень надеялась, что этот ключ никому не понадобится, что никаких пожаров и в помине не будет. И так оставлять квартиру было не по себе. Особенно маме и Люше, прожившим в этом доме столько лет.

Для Кости Лена оставила записку. Вернее, две. Одну — на круглом столе в большой комнате. Вторую запихнула в щель косяка двери, аккуратно сложив в небольшой белый квадрат. На случай, если ее подозрения окажутся правдой, и Костя придет сюда, едва они скроются из вида на рассветной улице.

Знакомый родителей Леи Зиновий Вайнштейн служил извозчиком, потому ему повезло иметь собственный транспорт сейчас во главе с небольшим конем Хавером. На телеге помимо нехитрого скарба разместили детей — Люшу и двух внуков Вайнштейна, его старую тещу и Татьяну Георгиевну. Лена, беременная Лея и сам Зиновий двинулись пешком. При этом Зиновий, оглядев с ног до головы девушек, щелкнул языком недовольно:

— Чи на парад паненки собрались? Кто же в таких ботах в дорогу сбирается-то?

Правоту Зиновия Лена признала уже спустя несколько километров, когда заболели ноги в красивых, но неудобных для долгой ходьбы ботиночках. Но другой обуви без каблуков у нее было, потому приходилось стискивать зубы и упрямо идти вперед среди таких же беженцев, как они, длинной колонной растянувшихся по Московскому шоссе.

Двигаться было сложно. Слишком много людей. Слишком много шума, криков животных, которых тащили за собой на привязи, и гомона, от которого уже через пару часов начала болеть голова. То и дело приходилось отходить в сторону, давая путь колонне солдат или военному автотранспорту, идущему к Минску.

— Потерпите немного! — кричали солдаты, подбадривая усталых от жары беженцев. — Скоро вернетесь домой!

А беженцы только махали им в ответ, надеясь от всей души, что эти слова окажутся правдой, и они снова увидят скоро свои родные дома, заживут, как прежде…

Сотни ног и колеса проезжающих машин поднимали с дороги пыль, которая резала глаза и проникала в горло. Дети, не выдержав этих тягот, начинали капризничать и плакать. От пыли в горле постоянно хотелось пить, и Лена с отчаянием наблюдала, как быстро тают запасы воды, которые они взяли с собой в дорогу. Но утешала себя тем, что они поступили все же абсолютно верно, уйдя из города. Несмотря на то, что всякий раз, когда Валюша начинала расспрашивать о Косте, сердце Лены сжималось в тревоге. Но остаться означало попасть под немецкие бомбы, которые буквально посыпались на город, едва они отошли на несколько километров от Минска.

Никто не верил, что это может быть возможным. Никто не верил, что город подвергнется атаке, особенно после вчерашних «пустых» воздушных тревог. И глухой рокот разрывов, донесшийся до ушей беженцев утром, едва только солнце окончательно завоевало свои позиции на ясном летнем небе, казался нереальным.

— Что это? — воскликнула женщина, катившая неподалеку от них велосипед, на раме которого сидела маленькая девочка. — Это гроза?

— Бомбят сволочи, — сплюнул через зубы старый Зиновий. — Бомбят наш город…

Раскаты бомбардировки доносились на протяжении всего дня, пусть и становились тише с каждым километром, который отдалял от Минска. Лена старалась не думать о том, что происходит сейчас в городе. Как рушится окончательно и бесповоротно прежняя ее жизнь — уютные стены в каменном доме, новый театр, только недавно распахнувший свои двери для зрителей, зелень парка и синева воды в Свислочи, по которой Костя катал ее на лодке… Загоняла куда-то глубоко внутрь острое ощущение того, что бросила город, что поступила не так, как полагается настоящей комсомолке. Старалась держать за руку уставшую Люшу и ловить взгляд измученной дорогой мамы, убеждая себя, что ее первоочередной долг сохранить их, как и обещала когда-то Коле.