На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина - Страница 22

— Скоро лето. Люше будет полезно провести лето здесь, в Белоруссии. А если Соболевы вернутся на дачу из Москвы, то было бы очень хорошо выбрать на пару недель в Дрозды, — говорила Татьяна Георгиевна, и от этой убежденности, что мир вокруг совершенно не изменился, Лене становилось невыносимо горько. Немецкий доктор, по протекции Ротбауэра к которому устроили наблюдать состояние Татьяны Георгиевны, прав. Для мамы все навсегда остановилось в тот летний день, и теперь вся ее жизнь будет заключена в строго определенном времени, где нет войны, где близкие рядом, и им всегда можно послать письмо или телеграмму.

Лена не смогла толком расспросить маму о том, чем закончился вчерашний вечер, и к чему привела ее истерика, которую пришлось наблюдать немецким соседям. Ни Йенс, ни Ротбауэр не обмолвились о ней, и она поспешила забыть о том, что произошло, тем более что при каждом воспоминании о том вечере, ее терзали стыд и злость на себя. Она так ничего и не добилась этим ненавистным ей сейчас свиданием. Только выставила себя полной дурой перед немцами и все.

Франке еще долго не придет к ним в квартиру и еще долго не появится в компании Ротбауэра. Так сказал Лене Йенс через пару дней в кухне, когда оба чистили картошку каждый в своем углу. Лена удивилась этому, ведь сам гауптштурмфюрер ни словом ни упомянул за это время ни этот злополучный вечер, ни Франке, ни ее злополучную истерику, общаясь с ней на работе исключительно по делу. И даже в пятницу утром, когда положил перед ней на рабочий стол очки с перевязанной шнурком дужкой, Ротбауэр ничего не произнес. Словно это все было в порядке вещей, что он принес ей очки для одного из военнопленных, осторожно пакующих в деревянные ящики ценности одного из старых музеев-имений.

Лена долго не решалась брать эти очки, лежащие на стопке пустых формуляров, которые ей предстояло заполнить. Только во второй половине дня, мысленно прося прощения у незнакомого ей прежнего владельца, она осмелилась взять их в руки. Лене оставалось только утешать себя тем, что он мог быть счастлив, что очки могут спасти чью-то жизнь. Потому что иначе…

Лена оставила обещанный Саше подарок в хранилище между недавно прибывших картин, которые разбирали военнопленные. И не могла не улыбнуться, когда встретилась как-то взглядом с Комаровым, и тот посмотрел на нее через стекла и поправил пальцем забавно очки с перемотанной дужкой, сползшие на нос. Они были немного великоваты для лица худенького Саши, отчего создавалось ощущение, что он просто нацепил на нос очки взрослого мужчины. Но он был явно счастлив, судя по тому, что под конец дня даже стал напевать себе под нос слова «На сопках Маньчжурии», популярный до оккупации вальс на общественных гуляниях. От его радости стало теплее на сердце, даже показался светлее этот холодный майский день.

— Я должна сказать спасибо, — только к концу следующего дня Лена нашла в себе силы и смелость шагнуть в комнату Ротбауэра и поблагодарить за этот неожиданный подарок. Тот только пожал плечами и ничего не сказал в ответ, делая вид, что ему совершенно безразлично, и ему нет дела до того, о чем она ведет речь. Ротбауэр торопился на ужин к рейхскомиссару, и Лена была только рада этой спешке. Это означало, что ей не придется долго его благодарить. А значит, увидеть в нем совершенно другие качества, которые в последнее время стала все чаще замечать.

В понедельник Саши среди военнопленных, пришедших на работу, не оказалось. Лена хотела расспросить остальных о Комарове, но они всячески избегали общения с ней, и она оставила свои попытки. Именно Ротбауэр рассказал ей о судьбе бывшего студента московской консерватории. Мимоходом. Буднично. Подписывая список для очередной отправки художественных ценностей в Германию составом, отправляющимся в конце недели, он словно между делом произнес:

— Хочу, чтобы ты знала, твоего маленького помощника я вычеркнул из списка работников, Лена. Тиф. Нет смысла уже тратить на него довольствие. Хотя русские были довольны сегодня, когда разделили его порцию между собой, — он помедлил минуту, заметив, как Лена изменилась в лице в этот миг. А потом улыбнулся криво и добавил: — Я же говорил тебе, не привязывайся к ним…

«Не привязывайся к ним!»

Именно эту фразу Лена повторяла себе, словно пытаясь записать где-то внутри своей головы. Чтобы даже на секунду не просыпалась мимолетно совесть, когда встречалась взглядами с Ротбауэром. Не прошло и пары недель с момента смерти Комарова в лагерном лазарете, как судьба совершила очередной поворот, напоминая Лене эти слова, произнесенные гауптштурмфюрером.

Ротбауэру оставалось жить считанные дни или недели. Лена знала это точно, потому что именно от нее зависело, когда ему предстоит умереть.

— Время настало, — произнес в один из визитов на Суражский рынок Яков. — Нам нужна смерть одного их высокопоставленных немцев комиссариата. Когда-нибудь доберемся и до самого рейхскомиссара, но сейчас сгодится и этот. Чтобы показать, что мы еще живы и готовы бороться с этими ублюдками, что они не всех перевешали и расстреляли. И что им не запугать нас, тех, кто остался!

И Лена рассказала в деталях, как происходит выезд Ротбауэра на очередную охоту за картинами, антиквариатом или другими предметами искусства, которые немцы, словно усердные муравьи, тащили со всех уголков бывшей советской республики, чтобы запаковать в коробки и отправить в Германию.

— Служебное легковое авто в сопровождении всего лишь шестерых человек, включая водителя своей машины.

— Значит, два мотоцикла с четырьмя солдатами и еще двое солдат в авто? — уточнил Яков, записывая цифры мелом на подошве одного из сапог.

— Все верно, — подтвердила Лена.

— Слушай внимательно, когда и куда он выедет в следующий раз. Если все пойдет удачно, то именно он станет нашим «подарком» немцам. Передашь либо через Василька, либо на явочной квартире записку оставь.

И как всегда их встреча закончилась тем же самым вопросом, который Яков задавал Лене в финале их разговора. Он спрашивал еле слышно о Лее, надеясь хотя бы от нее получить ответ на мучивший его вопрос. Но чем она могла помочь ему?

Да, Лена нарушила наказ Ротбауэра не ходить к гетто и пару раз приближалась к стенам, но ничего не увидела и ничего не узнала. Даже через работниц-евреек в цехе, у которых попросила расспросить Тосю о своей бывшей соседке, ничего не удалось разведать. Лея пропала бесследно, без единой вести. И Лена все чаще думала, что Ротбауэр прав, и Лея ни за что не оставила детей, чьей воспитательницей была в гетто, а значит, добровольно пошла с ними на смерть. Но сказать о своих подозрениях Якову, у которого так загорались огнем глаза при упоминании имени жены, что светилось какие-то секунды его худое потемневшее за последние месяцы лицо, Лена не могла.

— Вот, — положил на прилавок небольшой сверток Яков в завершение их разговора. — Это подарок Татьяне Георгиевне на ее именины.

— Спасибо, — прошептала растроганная Лена.

У мамы недавно был день рождения. Яков не забыл об этом за тяготами настоящего. Их жизни переменились, но в то же время никуда не исчезла память о том, какие нити соединяли их в прошлом. И от понимания, что они по-прежнему находят возможности, чтобы поддержать и порадовать друг друга, защемило сердце.

— Жаль, что Йоффе уехали так далеко, — произнесла мама, примеряя сшитые Яковом домашние ботинки из овчины — роскошный по сегодняшним меркам подарок. — Вроде бы и в одной республике, в Брест переехали, не в Сибирь, а словно на разных концах нашей необъятной страны живем.

Лена только улыбнулась устало в ответ. Ей претило врать матери, ложь становилась все изощреннее и извилистее, и ей казалось, что когда-нибудь она запутается в этой лжи, как в паутине. Вот и Ротбауэр ловко воспользовался в день рождения матери этой ложью и болезнью своей соседки — пригласил их отпраздновать вместе с ним, накрыв шикарный ужин в честь Татьяны Георгиевны. Упирая на то, что они так и не познакомились близко с соседями, а ведь «работают» в Минске уже почти год.