Обычная история (СИ) - Резник Юлия - Страница 2

– Привет. – Плюхнулась на диван рядом. – Я Кэт.

Улыбаюсь и, вспомнив, как Реутов меня отшил, нарочито беззаботно откидываюсь в кресле. Как же здесь правильно пахнет! Хорошей выделки кожей, его обжигающе-свежим парфюмом. Бла-го-по-луч-ной жизнью. К которую и я вернулась. Кайф.

Рядом хлопает дверь. Реутов садится за руль. Его запаха становится больше.

– Пристегнись.

Тянусь за ремнем, а сама носом веду у подмышки. Муженек мой пахнет как чистый секс. А я, определенно, не так приятно. Может, все дело в этом? Он поэтому ко мне не полез? Боже, а я-то боялась, как бы Реутов меня прямо у ворот не разложил. Зря, выходит, все зря... Ну да ладно. Как-то я забыла, что мой мужик всегда был благоразумным товарищем.

– Угадай, что я вспоминала, пока тебя ждала? Нашу первую встречу! Как ты меня красиво послал, а? Я даже не представляла, что это можно сделать так вежливо! – смеюсь. – Думала, что прикалываешься. Улыбалась, сидела, дурочка. А ты так демонстративно презрительно вздернул бровь и заявил, что можешь повторить свою просьбу еще на пяти языках, на случай, если у меня есть какие-то проблемы с русским. Ну не гад? Я тогда в тебя и влюбилась.

Почему-то не решаясь на Реутова посмотреть, перевожу взгляд на его руки. За эти годы многое успело стереться из памяти. Но вот ведь… На его руках я помню каждую складочку. Сейчас Виктор явно напряжен. Пальцы с такой силой вжимаются в оплётку руля, что аж побелели. Что-то екает внутри. Что-то тоненько ноет…

– Слушай, а давай я поведу, м-м-м?

– Сейчас?

– Ага! Хочу проверить, не разучилась ли! – смеюсь и сама понимаю, что сильно борщу с неискренностью. Но ведь не я виновата в том, что он не хочет обсуждать более важные темы. Например, нашу дочь. Залетела я почти сразу же. Потому что в постели со мной благоразумие Реутову все же отказывало. И понимание этого делало меня необъяснимо счастливой, несмотря на последствия. Как вы понимаете, беременеть в девятнадцать я не планировала.

– Слушай, Кэт, я не уверен, можно ли… В твоих бумажках о помиловании никакой конкретики. Запрет на управление у тебя на пять лет. Они еще не вышли. Давай не будем испытывать судьбу.

– Ты прав, – сникаю я, но все равно стараюсь держать лицо. Еще чуть-чуть, и рожа от широты улыбки треснет.

Ладно. Может, я как-то не так пахну. Даже скорее всего. Да и выгляжу, что скрывать, тоже не лучшим образом. Но блин, он же не дурак, понимает, что я не на Балийском ретрите чиллила. И именно потому сейчас мне далеко до той холеной телки, которую он знал. У меня даже гребаная седина проступила! И еще так чудно – длинной прядью как раз у лица. Но обидно. Я ему это точно припомню, когда чуток пообвыкнусь. А пока, затолкав обиду подальше, лучше просто не подавать вида, как больно.

– Как Сашка? Неразговорчивой совсем стала. Что там? Очередной кризис скольки-то там лет? Боюсь с ней встречи страшно… – признаюсь вдруг. – Смотри, как руки дрожат!

Выставляю перед собой ладонь. И тут же прячу, потому что да… Руки мои тоже неухоженные. Такая мелочь, казалось бы, но боже, не хочу, чтобы он видел меня такой!

– Сейчас обниму ее, и все тут же наладится, – убеждаю себя. Реутов же молчит. И тем хуже оттого, что это «сейчас» случится еще нескоро. Ехать нам как минимум часов пять. Но это и не предел. Бытует такая садистская практика – этапировать осужденных подальше от дома. Чтобы ни родные лишний раз не приехали, ни адвокат, если ты благополучен настолько, что он у тебя имеется в принципе. Добродетель милосердия почему-то не распространяется на осужденных. Приговор делает тебя парией. Вот вроде бы понятная истина – лишение свободы и есть наказание за преступление, так? Но не-е-ет. Раз уж суд решил, что ты оступился, то страдать тебе придется по полной. Если есть шанс сделать твое пребывание в местах не столь отдаленных хуже – редко кто этот шанс упустит. А если пожалуешься на условия содержания, максимум, что тебя ждет – небрежная отповедь: «А не надо было туда попадать!».

От сумы и от тюрьмы не зарекайтесь, говорите? Ха… Ничему жизнь людей не учит.

Из мыслей меня выдергивает мягкий толчок, с которым машина Реутова тормозит, съехав на обочину.

То, что ощущалось легким еканьем внутри, перерастает в неприятное сосущее чувство чуть пониже солнечного сплетения.

– Кэт, я должен тебе кое-что сказать.

– Ну, так скажи, Реутов. Да поедем. Я скучала. Не хочу терять ни минуты больше. Она уже, наверное, совсем большая…

– Послушай, все так быстро завертелось, что я не успел ее даже предупредить, – хмурится муж.

– Ты обалдел, Реутов?! И что теперь? Я вот так, как снег на голову, домой нагряну? Чем ты только думал? – округляю глаза.

– Не надо как снег на голову. Я как раз это и хотел с тобой обсудить.

Ничего не понимаю. Или, напротив, понимаю так много, что просто не могу это принять. Не так сразу, ладно? Сразу я вряд ли вынесу…

На остатках запала храбрюсь:

– И что ты предлагаешь? В гостиницу я не поеду, так и знай. Мне вообще надо в контору явиться, меня же не просто так отпустили. Прохлаждаться никто не даст… Черт, где-то были же документы, – не глядя на мужа, открываю рюкзак с нехитрыми пожитками. Свое барахло из тюрьмы я забирать не стала. Хорошие вещи раздала девочкам, всякий хлам – выбросила. Мне на воле на кой напоминание о той жизни?

– Постой, – Реутов отпускает руль и берет меня за руку. – Кэт, кое-что изменилось. Ч-черт. Прости, ты… Должна знать, что я кое-кого встретил. Все серьезно, мы живем вместе. Сашке Ника нравится… Она ей как мать.

Он все говорит, и говорит. Я головой качаю и, не в силах поверить тому, что слышу, продолжаю улыбаться, как законченная идиотка. Слушаю его, слышу. И не мо-гу поверить своим ушам. Разве такое могло со мной случиться? Разве Реутов мог так с нами поступить? Мой… мой Реутов.

– Постой, Вить… Постой, пожалуйста. Я сейчас не поняла. Ты что… Ты меня бросаешь?

Кэт

Мне кажется, я теперь знаю, что чувствовал Иисус, умирая на кресте. Разница лишь в том, что он взошел на Голгофу за человечество и воскрес. А я – за одного конкретного человека, и вряд ли повторю его подвиг. Моргаю, глядя в чайные глаза мужа, которые он, к его чести, все-таки не отводит.

Каждое слово Реутова – колышек в моей плоти. Сколько их… Я истекаю кровью. Хочется ему сказать: «Да заткнись ты уже! Хватит! Прояви хоть капельку милосердия, твою мать!». Но я не могу пошевелить губами. Наверное, это онемение – результат болевого шока. Но тогда почему я не онемела вся?! Видит бог, эту боль просто невозможно вынести.

А он, будто не замечая, как мне херово, все говорит, говорит… И слова его проносятся перед глазами зеленым матричным кодом. Вы знали, что вся наша жизнь – банальная система функций? Нет? Да вы что! Представьте только – вот неизвестная. Подставь одно значение – жизнь повернется так, подставь другое – иначе. И я, конечно, будучи гребаным гением, могла все-все наперед просчитать. Моя проблема, наверное, в том, что я в принципе не могла допустить для себя такую вероятность.

Не такой уж я гений, выходит.

– Эй! Что с тобой? Кэт, Дыши!

А я не могу, в грудь будто раскаленный винт вкручивается, ломая кости заточенными, как лезвие, лопастями.

– Кэт! Да послушай! Я же не отнимаю ее у тебя насовсем! Вы будете видеться, обещаю, просто…

– Просто пока я за тебя мотала срок, ты нашел для нашей дочери другую мамочку? – хриплю я. – Как давно?

– Кэт!

– Как давно, блядь?!

Не знаю, почему это так важно. Реутов приезжал ко мне полгода назад. У нас было длительное свидание. Правда, он уехал почти на сутки раньше, сославшись на дела. А я даже тогда, сука, ничего не поняла и не заподозрила.

Ай кью тесты врут. Я безнадежная патологическая идиотка.

Дышать нечем, несмотря на исправную работу климат-контроля. Отчаянно хватаю воздух ртом в попытке урвать побольше. Но вместо воздуха в легкие проникает лишь боль и вместе с кровью расходится по телу.