Следствие ведут дураки - Жмуриков Кондратий - Страница 50

• Предыдущая
• 50/75
• Следующая

Наконец дошло.

– Вот ишшо что, Валентин Самсонович, – выговорил Осип, почему-то оглядываясь на дверь, – я бы тут хотел попросить… в общем, поздно уже. Можем мы у тебя енто самое… переночевать?

– А вот этого не надо, – сказал Рыбушкин, – ты уж на меня не обижайся, но у меня принцип: никого в своем доме не оставлять ночевать. Дом маленький, а я не люблю, когда у меня под ухом храпят. А ты, Осип, помнится, в этом смысле с молодости был грешен: храпел так, что камерные крысы дохли. Ты уж на меня не обижайся. Такие у меня стали привычки, и стар я, чтобы их менять.

– Да ничаво, – разочарованно сказал Осип, – как-нибудь выкрутимси.

– А ты вот что, – сказал Рыбушкин, – ночуй здесь. Вот прямо здесь, где мы сейчас.

– Здесь?

– Ну да. Там в смежном помещении диванчик есть, так на нем Карасюк с Гуркиным спят, когда совсем уже ходить не могут.

– Дык они, можа, и сиводни…

– Нет. Сегодня они по домам пойдут.

Осип взглянул на Ивана Саныча: тот тряс головой. Мысль о том, чтобы ночевать в отделении, пусть даже по собственной воле и по необходимости, вызывала у него ужас.

Моржов и Астахов отказались. Они поблагодарили Рыбушкина, распрощались с ним, получив в дорогу узелок с копченым салом, хлеб, бутыль самогона и несколько соленых огурцов в целлофановом пакете. Вор-рецидивист Рыбак в самом деле не мог избавиться от многих своих привычек, усвоенных в тюрьме, и снабдил Осипа и Астахова так, словно они ехали не в Петербург в нескольких десятках километров от поселка, а по сибирскому этапу на реку Индигирку, где, помнится, Осип валил лес.

С таким богатством Осип и Иван Саныч даже не дошли до трассы: на половине пути по грунтовке они засели в брошенном сарае и, разведя костерчик, уселись и за один присест уписали и хлеб с салом, и огурцы, и – разумеется – самогон.

Рецептура самогоноварения от Валентина Рыбушкина в самом деле была эксклюзивной. Осип с Иваном ощутили это на себе в полной мере.

Мера составила полтора литра.

Конечно, эта самая «мера» не дала им возможности вернуться обратно в дом Рыбушкина, как было предложил Осип в пьяном угаре. И это было хорошо.

…Потому что если бы они пришли к нему в дом, то их глазам предстала бы страшная картина: старый вор в законе лежит, пронзенный кольями железной решетки, огораживавшей палисад, и из угла мертвого рта выбегает, как ленивая кроваво-красная змейка, подсыхающая струйка крови.

Оскал мертвого серого рта блекло обозначает сардоническую усмешку ненависти.

Они ночевали, разумеется, на месте употребления упомянутой полуторалитровой «меры». Просто по-другому не получилось бы – к моменту опустения бутыли коэффициент транспортабельности Осипа и особенно Ивана Саныча составлял жирный и уверенный ноль. Так что утром мало не показалось: похмелье было такое, словно весь мир сговорился против несчастной парочки недавних парижских визитеров и обрушил на них весь сонм кар, как-то головная боль, пустыня Атакама в глотке и на губах, а также законченное ощущение того, будто по всему телу проехали катком асфальтоукладчика.

До Петербурга в целом и в частности – до улицы Сантьяго-де-Куба (которую похмельный Астахов именовал то Рио-де-Жанейро, то Иван-да-Марья) добрались в полусне на попутке. Не глядя отдали все деньги, которые при них были, и тут же об этом пожалели, потому что Ивану Санычу чудовищно хотелось выпить пива, а Осип буквально грезил холодненьким кефиром.

Но какие-никакие деньги были в квартире, а между путниками и упомянутой жилплощадью пролегла пропасть в лице отключенного двое суток назад лифта и пятнадцати лестничных пролетов, к тому же отчаянно выскальзывающих из-под ног: их только что вымыла диверсантка уборщица, очевидно, работавшая на французскую внешнюю разведку.

Еще полчаса угробили на открывание двери, потому что у обоих жутко дрожали руки, а Ивана Саныча и вовсе молотило так, будто он находился под перманентным воздействием электрического тока.

Войдя, обрушились куда Бог послал.

Продрав глаза в половине четвертого, Иван Александрович обнаружил, что Бог послал его на коврик в прихожей, а Осип и вовсе пришел к неутешительному выводу, что его судьбой распорядился тот же, кто руководил жизнью сержанта Карасюка. Благо Осип заснул в туалете, обняв унитаз, как стан любимой женщины.

Последующие полтора часа, которых недоставало до истечения указанного Рыбаком срока, протекли в жуткой спешке, щедро сдобренной всяческими недомоганиями на почве не отпускающего похмелья. В связи с этим Иван Саныч решил выудить из холодильника что-нибудь холодненькое и похмелеутоляющее. Он открыл холодильник, едва ли не сунул голову внутрь, а потом недоуменно спросил:

– Осип, тут у меня был квас. Ты не брал мой квас? Осии-и-ип!!

– Чаво? Квас? А на хрена, Саныч, мне твой квас? Он же не водка и не… ить… ентот… пиво, стало быть. Не брал я.

– А куда же он тогда делся? – озлился Иван Саныч. – Испарился, как эфир? Погоди… а куда делась моя ветчина, а тут еще был йогурт?

– Прекрати материться, Ванька, – равнодушно откликнулся Осип.

Непредвиденная пропажа, вслед за квасом, еще и йогурта окончательно вывела из себя из без того взвинченного Астахова. Он бешено хлопнул дверью холодильника и объявил Осипу, что давно не видел такой жадной, прожорливой и брехливой скотины, как месье Моржов.

Осип напружинился.

– Ты тово… не лайси, Саныч, – сказал он угрюмо, играя складками на помятой физиономии. – Можешь и схлопотать. Я же не говорю вот, что ты съел мое сало.

– Я? Съел? Какое, на хер, сало?!

– Свиное, соленое. По хохляцкому рецепту. Как говорил один мой знакомый, пока не откинулся от пьянства – подкожная клетчатка свиньи, обработанная-от ентим… хлористым натрием.

– Химик, едри его в дышло!

– Сало у меня лежало, ан нет его. Вот тут бумажка валяется просаленная, в котору оно завернут было.

– Да ты что же, хочешь сказать, что я сожрал твое вонючее сало, которое вытопили из копыта старого задроченного борова? – взвился окончательно выведенный из себя Астахов. – Да я вообще сырое сало не ем, и не ел никогда, а ем только копченое, как то, которое дал нам этот Рыбушкин… ты же знаешь!..

– Да мало ли что… – задумчиво проговорил Осип. – У каждого что-то случается в первый раз.

Он стал и начал мерить шагами квартиру. Иван подозрительно-злобно смотрел на него, а потом осведомился с неприкрытой насмешкой:

– Сало ищешь?

– Да не сало.

– А что же?

– Да так. – Осип склонился над половичком в прихожей, а потом и вовсе встал на колени и почти уткнулся носом в пол, как собака-ищейка. – Иди-ка сюда, Саныч.

– Ну чего там еще? – недовольно спросил Ваня.

– А посмотри-ка сюда. Вот это.

На фрагменте половичка, указанного Осипом, был след человеческой ноги. Ваню он совсем не впечатлил, потому как весь половичок был истоптан. Но Осип настойчиво тыкал пальцем именно в этот след, а потом приложил к нему свой башмак, и выяснилось, что след как минимум на два сантиметра меньше Осиповой лапищи сорок седьмого размера.

– Выходит, что это, значица, твой след, Ваня, – объявил Осип. – Или у тебя есть, стало быть, другое мнение?

– Выходит, что так, – буркнул Иван. – Ты бы лучше вспомнил, когда холодильник обожрал.

Но Осип не угомонился. Он цепко ухватил Ваню за щиколотку и заставил наступить на показавшийся ему подозрительным след. Ваня ожесточенно брыкался, но у Осипа была железная хватка.

…Тут же выяснилось, что у Моржова была еще и железная логика. И незаурядная наблюдательность.

Потому что след – свежий, недавний след – не принадлежал и Астахову. Ванина нога была гораздо меньше.

– Ого! – сказал Осип. – Не нрависси мне это. Сдается мне, что тут кто-то был. И кто-то не очень брезгливый, раз не побрезговал твоими витчинами, квасами да ентими… ебартами. И мое сало прибрал.

– Так это, верно, моего отца нога! – сказал Иван Александрович. – Ты, Осип, совсем из ума выжил. Совсем ничего не соображаешь.

• Предыдущая
• 50/75
• Следующая