Узники Cоловецкого монастыря - Фруменков Георгий Георгиевич - Страница 17

• Предыдущая
• 17/33
• Следующая

Рассказав о своих «крайних и несносных нуждах и бедствиях», крестьяне просили определить, сколько лет они должны работать на монастырь, по скольку часов в сутки, назвать праздничные дни и указать, «сколько на обед полагать свободы»[76].

Зверская эксплуатация монастырских тружеников была столь очевидной, что пришлось синоду заслушать 17 июня 1835 года дело «о долговременных и отяготительных работах служителей». Решили рекомендовать соловецкому архимандриту поступать со служителями «с большей умеренностью и внимательным попечением», чтобы не доводить их «до ропота и жалоб».

Призывы к благоразумию и воздержанию от излишеств не доходили до монахов. Наоборот, усмотрев в жалобе рабочих «восстание против своего начальства», старцы начали мстить служителям. 1 ноября 1835 года те же крестьяне жаловались в синод на то, что после их писем в столицу «последовали со стороны господина архимандрита крайние стеснения и обида».

В эпоху «великих реформ» и в последующие годы монахи эксплуатировали даровой труд богомольцев, работников по обещанию, и вольнонаемных.

Эксплуатация «свободных» людей была столь жестокой и обращение с ними таким варварским, что даже архангельский губернатор Гагарин вынужден был 13 декабря 1867 года обратиться к министру внутренних дел с письмом, в котором потребовал ликвидации автономии островов и подчинения их общему полицейскому надзору. Губернатор назвал известные ему факты вопиющего насилия монахов над богомольцами.

Двух богомольцев, заподозренных в краже вещей на Соловецком подворье, монахи едва не замучили до смерти. Один из них «был привязан к столбу среди двора таким образом, что едва касался земли ногами, все тело его вытянулось, кисти стянутых назад рук почернели от натиска крови», а другой «был на ночь притянут к оконной решетке также руками назад». Мучители остались безнаказанными: «Дело кончилось уверением, что такие истязания не повторятся, что позорный столб снят и что монах-каратель лишен рясофора»[77]. Если таковы были условия жизни и работы штатных служителей и богомольцев, то положение арестантов, присланных «в тяжкие труды под конвоем», не поддается описанию. Арестанты были бесправными людьми. Жаловаться на своих мучителей они не могли. Некоторые из заключенных предпочитали смерть каторжным работам и готовы были решиться на самоубийство.

Как и в предшествующие столетия, ссылали в Соловки в административном порядке, без суда и следствия, без указания вины арестанта. О причине ссылки обычно говорилось в общих словах «за соучастие в злоумышленном обществе», «за дерзкое порицание установленного государственными законами образа правления», «за раскольничество», «за старообрядчество», «за отпадения от православия». Из сектантов только скопцов называли своим именем.

В XIX веке соловецкая тюрьма стояла по-прежнему вне контроля судебных и тюремных учреждений. Ею единолично распоряжался архимандрит, пользовавшийся комендантскими правами. Ему поручено было «личное за арестантами наблюдение»; он должен был требовать от караульного начальника выполнения возложенных на него обязанностей по охране тюрьмы и заключенных. Штаб-офицер подчинялся игумену и содержал арестантов по инструкции, которую давал ему комендант крепости и острога. Караульный офицер обязан был каждое утро являться к архимандриту и рапортовать о состоянии арестантов. Осуществлять тюремные функции игумену помогала старшая братия, которая, по словам архангельского губернатора, получила значение «обособленной и безответственной в отношении к арестантам власти».

Строгость режима во многом зависела от характера и нрава начальника тюрьмы. При менее жестоких настоятелях с постройкой здания острога несколько улучшились условия жизни заключенных. Рядовых арестантов запирали в камерах только на ночь, а днем они свободно выходили в коридор, и там разгорались жаркие религиозные диспуты, нередко перераставшие в рукопашные схватки. Солдатам приходилось разнимать фанатиков. Но бывало, что и солдаты принимали участие в дискуссиях. В летописях монастыря отмечены случаи, когда закоренелые «еретики» совращали даже иноков в раскол и скопчество. Поэтому архимандриты с большой осторожностью прикрепляли монахов к арестантам-сектантам для бесед и увещеваний. Арестантам разрешалось ходить по очереди на монастырскую кухню за пищей, совершать прогулки по тюремному двору, ходить на монастырский двор за водой и дровами. Правда, все это дозволялось только в зимнее время, когда в монастыре не было богомольцев.

Известно, с каким нетерпением жители севера ждут лета, солнца и тепла. Соловецким арестантам летние месяцы не приносили радости. С приходом из Архангельска первого корабля их загоняли в чуланы и накрепко закрывали на весь период навигации. До ухода последнего судна заключенных не выпускали за ворота тюрьмы. Монахи боялись встреч ссыльных с богомольцами, опасались побегов и разглашения тайны, которая окутывала соловецкую тюрьму и все, что творилось в ее «благочестивых» стенах.

Писатель С. Максимов, посетивший Соловки в июле 1856 года, рассказывает, что монахи охотно показывали монастырское хозяйство, но посетить тюрьму и навестить своего земляка известного беспоповца Популина ему не разрешили, хотя путешественник имел официальную бумагу, предлагавшую оказывать ему возможное содействие. Подгулявший караульный офицер доверительно сообщил писателю, что он не знает ни имен, ни фамилий заключенных, а знает только номера их. По приметам, переданным С. Максимовым, удалось установить, что Популин под Э 13 «летней порой сидит в чулане безвыходно»[78].

В таких условиях жили арестанты при «гуманном» игумене Александре через год после отражения вражеского нападения на монастырь, во время которого «они с самоотвержением действовали против неприятеля».

Крутые и строгие настоятели, а таких было подавляющее большинство, летний режим распространяли на зимние месяцы и держали несчастных круглый год взаперти. Камеры днем и ночью были на замке. Ссыльный священник Лавровский так описывает порядки, царившие на Соловках в начале 30-х годов: «…Тюрьма сия действительно была игом несносным. В каждом чулане, всегда почти запертом, трех аршин длиною, в два аршина с двумя-тремя вершками шириною, находилось по два арестанта; между двух коек был проход только для одного узника; рамы не имели форточек, от чего воздух стесненный делался удушающим, и одно милосердие божие спасало страдальцев. Для исполнения естественной нужды не позволялось выходить в нужное место, куда однажды только в сутки выносили арестанты из чуланов свои судна для очищения»[79].

До каких невероятных пределов доходил произвол архимандрита свидетельствует случай, происшедший с магистром богословия Серафимом, присланным на Соловки в середине 70-х годов на жительство среди братии. Причина ссылки Серафима достоверно неизвестна. Но не в этом дело. Как образованный и умный человек, магистр богословия стал вникать в жизнь монашеской общины и свои наблюдения оформлять в виде корреспонденции, которые направлял, минуя монастырскую цензуру, в столичные газеты. В статьях Серафима содержались критические замечания в адрес хозяев монастыря.

В летнее время опальный иеромонах встречался с приезжавшими на остров паломниками, вел с ними откровенные разговоры о монашеской жизни, переправлял на большую землю свои заметки. Все это, естественно, не нравилось братии. Архимандрит Мелетий попросил у синода разрешения применить к Серафиму более строгий режим. Синод посоветовал усилить наблюдение за ссыльным и взять с него расписку о том, что он впредь не будет встречаться с богомольцами. Соловецкий настоятель истолковал эти рекомендации по-своему. Он оборудовал в нижнем этаже игуменского корпуса маленькую келью, куда четверо дюжих хлебопеков насильно затолкали Серафима, жестоко избив его при этом. Каземат Серафима заперли на замок. Пищу узнику подавали через маленькое окошечко во внутренней двери. В этой кутузке магистра богословия продержали шесть зимних месяцев без огня, в полной темноте, несмотря на абсолютную неосновательность его заточения. В течение всей долгой полярной ночи узника никуда не выпускали из каземата и к нему никого не пускали. Серафиму не давали ни бумаги, ни чернил, ни книг. Только в мае 1884 года Серафима перевели на жительство в Архангельский монастырь.

• Предыдущая
• 17/33
• Следующая