Богатырщина. Русские былины в пересказе Ильи Бояшова - Бояшов Илья Владимирович - Страница 5

Спрашивает она:

– Не притомился ли ты, молодец?

У Ильи и впрямь глаза от того вина смыкаются, руки-ноги от тех яств тяжелеют. Однако Илья не теряется. Говорит богатырь девице:

– Отдохнуть хочу с пути-дороги. Веди меня в свою спаленку.

Девица взяла его за белы руки, повела в богато убранную спаленку, говорит:

– Ложись, свет белый, Илья Муромец, на широкую кроваточку, на пуховые перины-подушки. Для тебя я её стлала, для тебя те перины-подушки взбивала.

Илья отвечает:

– Ах ты, моя душечка, красавица-девица! Отчего бы тебе самой кроваточку прежде меня не попробовать? Отчего бы на тех перинах-подушках не понежиться?

Схватил он её под подпазушки да и бросил на кроватку. Тотчас кровать подвернулась, и улетела девица в глубокий подвал.

Усмехнулся Муромец:

– Видно, что убиту, что женату быть – всё одинаково.

Спустился он затем в подвал, отворил замки-засовы: вышло ему навстречу двенадцать добрых молодцев, удалых товарищей, сильных и могучих. Все они бьют богатырю челом, кланяются до земли:

– Ай, спасибо, богатырь Илья Иванович! Сколько лет отсидели мы у колдуньи – и только нас прибавлялось! Один ты разгадал её, проклятую, нас из плена выпустил. Пусть теперь она сама потужит, поплачется, пусть не видит белого свету, как мы его не видывали.

Говорит им Илья:

– Ступайте с Богом на все четыре стороны.

Вновь вернулся он к камню и подпись подписывал: «И эта очищена дороженька прямоезжая».

Направил Илья коня в сторону, где богату быть. Долго ли коротко нёс его Бурушко, да вот выехал конь в чистом поле на три глубоких погреба. В одном из погребов красное золото. В другом – чистое серебро. Третий доверху набит драгоценными камнями. Забрал Илья из погребов всё богатство, а на камне подписал: «Очищена и эта дорожка прямоезжая».

Вернулся честной богатырь в стольный Киев и раздал всё серебро-золото бесприютным и сиротам.

Илья Муромец и Поганое Идолище

есяц с тех пор прошёл, год пробежал: скучно стало Муромцу. Вновь едет Илья по чисту полю, глядит – навстречу перехожий калика. Хоть на том калике одёжа простая, да семи шелков на нём лапотки. В те лапотки вплетено по дорогому самоцветному камню: не ради красы, ради осенних ночей. Калика посвистывает, с руки на руку пудовую палочку перекидывает. Дрожит земля от каличьей поступи.

Говорит Илья:

– Здравствуй, калика перехожий! Как звать тебя, откуда бредёшь, куда путь держишь?

Тот отвечает:

– Что же, здравствуй и ты, Илья Иванович! Али не узнал меня, калику? Не я ли к тебе в село Карачарово хаживал? Не я ли подносил тебе медвяное питьецо? Имя мне – сильное, могучее: Иванище. А теперь иду от Царьграда в стольный Киев к князю Владимиру.

Спрашивает Илья:

– Всё ли в том Царьграде по-прежнему?

Калика так богатырю ответствовал:

– В том Царьграде всё не по-старому, не по-прежнему. Приехал в Царьград к царю Константину Боголюбовичу Поганое Идолище. Сидит сейчас Идолище в белокаменных палатах за дубовыми столами, за сахарными яствами, а к самому царю Константину Боголюбовичу повернулся хребтинищем. Такого вора ещё не видывал свет! Слыхом ранее про него ещё никто не слыхивал! У злодея голова с пивной котёл, между глаз идёт калёная стрела, а в плечах – косая сажень.

Воскликнул Илья:

– Отчего же ты, сильный, могучий Иванище, не очистил Царьград от Поганого Идолища? Отчего не убил проклятого вора?

Отвечает ему Иванище:

– На того вора силы моей не хватит. Здесь надобен иной богатырь.

Решил Илья:

– Скидывай тогда с себя свою каличью одёжу. Разувай лапотки семи шелков с камнями-самоцветами. Подавай мне свою пудовую палочку. А взамен бери моего коня и надень моё богатырское платье. Я пойду в Царьград, повстречаюсь с тем Идолищем.

Так они и сделали. Надел Илья Муромец каличью одёжу, обул лапотки семи шелков, захватил пудовую палочку и пошёл к Царьграду. Долго ли коротко, добрался он до города, заглянул на царский двор к самому Константину Боголюбовичу, позвал царя зычным голосом:

– Эй, царь Константин Боголюбович! Возьми калику в свои белокаменные палаты! Накорми досыта, напои допьяна! За тем каликой пришли к тебе неплохие вести.

Царь Константин Боголюбович таким словам обрадовался, выходит на широкое цареградское крыльцо, приглашает гостя:

– Ступай ко мне в белокаменные палаты!

Перехожего калику и не надо упрашивать: тотчас заглянул он в палаты; крест там клал по-писаному, поклоны вёл по-учёному. Поклонился затем царю Константину Боголюбовичу, а на Поганое Идолище и внимания не обращает. Тот перестал есть-пить, разозлился, насупился, хочет калике повести допрос:

– Ты откуда, такой-сякой, взялся? С коей земли, с коей орды повыискался?

Отвечает калика:

– Я сам от города Киева. Хожу-брожу по Святой Руси, где на поклонный крест помолюсь, где на церковную маковку.

Спрашивает Идолище:

– А что, в том городе Киеве, говорят, есть Илья Муромец, Иванов сын? Коли есть он, то велик ли ростом?

Калика отвечает:

– Налезает на Илью неприметная каличья одёжа.

Засмеялся Идолище:

– Мне и трёх платьев на себя маловато будет.

Вновь спрашивает:

– А помногу Илья хлеба ест?

– Ест Муромец по три крупитчатых калачика.

Здесь Идолище совсем развеселился:

– Экий богатырь, да ещё и славится! Я бы его на одну руку клал, другой ударил бы – только блин бы и стал с него, с Муромца. Я как ем, так сразу по три коровы-яловицы, запиваю их тремя вёдрами пива.

Калика говорит:

– У нашего князя Владимира была коровища-обжорища, тоже много ела-пила да и треснула.

Кровью налился от таких слов Идолище, словно комар напившийся. Опрокидывал он дубовые столы, дорогие вина, сахарные яства. Метнул в калику ножище-кинжалище. Уклонился тот: пролетел ножище в палатную липину, и улетела липина со всей стеной. Не стал калика мешкаться, подхватил Идолище за ноги. Говорит царю таковы слова:

– Вот что, царь Константин Боголюбович, упади-ка ты под лавку, не попади на мой богатырский мах. Кто на него попадёт, тот жив не бывает!

Царь послушался, залез под лавку, сидит не дышит.

Взялся тогда Муромец поганым Идолищем помахивать. Махнул раз, махнул второй, за ним третий – с того и дух вон.

Илья Муромец и Святогор

ак вернулся Илья из Царьграда-города от царя Константина, по улочкам киевским он похаживает, светлую бороду поглаживает. Беднота Илье радуется, бояре его побаиваются, а силы-то у Ильи столько, что та сила по жилам живчиком переливается, ищет выхода, бередит, грузно от той силы, как от самого тяжкого бремени. Призадумался Муромец: есть ли на свете богатыри посильнее его?

Говорит сам себе:

– Раз в бою мне смерть не писана, поеду-ка я до Святых гор, попроведаю те места, разузнаю, есть ли кто, с кем бы смог я на равных порезвиться, своей силой помериться.

Сказано – сделано. Запряг Илья Бурушку, поехал до Святых гор. Долог ли корок был путь – заехал он в глубокие ущелья, в высокие горы. В тех горах и зверь не проскальзывает, и птица не пролётывает. Смотрит Муромец – перед ним гора, только не стоит та гора, как прочие, а покачивается. А под той горой другая гора колышется. Пригляделся – видит, и не горы то вовсе: едет перед ним на коне чудовище. Конь чудовища весь мхом оброс, голова чудовища в небо упирается, седая борода за чудовищем туманом стелется. Вздохнёт чудовище – повсюду гул идёт, а как всхрапнёт его конь – камни отовсюду сыпятся. Такого чуда Илья ещё не видывал, такого гула ещё не слыхивал. Гикнул Илья на Бурушку, подхватил свою палицу в пятьдесят пудов. В один скок поднял его Бурушка. Размахнулся Илья палицей и ударил ею прямо в седую голову. Не почесалось чудовище от богатырского удара, словно был то укус, от которого и укушенное место не зачешется; едет себе на коне, подрёмывает, назад не оглянется.