Профессионалы - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 68

• Предыдущая
• 68/78
• Следующая

Фримен проанализировал сотрудников Ходоровского. Вот, например, Борис Лепешкин, зам Ходоровского по оперативной работе. Тоже бывший сотрудник «конторы», как иной раз называют тут КГБ-ФСБ, сорок два года, не женат, точнее, разведен, большой любитель женщин. И что прикажете с этим делать?

Тонкие юридические аспекты в работе «Знамени» решал тезка Лепешкина, некто Борис Григорьевич Пеклер, известнейший московский адвокат, имеющий обширную частную практику, и это было несколько странно: зачем бывшие кагэбэшники привлекают частного адвоката, да еще и еврея? Это, впрочем, могло быть помехой в прежние времена, но никак не теперь, однако же, насколько Фримен разбирался в психологии профессиональных военных и разведчиков, тут мог иметь место только личный мотив. И Фримен нашел его. Еще сутки ушли на то, чтобы выяснить, что Ходоровский банальнейшим образом женат на дочери Пеклера. Оба-на, как говорят русские!

Сегодня Борис Григорьевич Пеклер покинул свой офис после обеда, предупредив, что до конца дня его не будет. Такие не связанные с работой или семейными делами отлучки он позволял себе нечасто, но для ипподрома всегда делал исключения, особенно если в забеге участвовала какая-нибудь из его любимых лошадей. Впрочем, Борису Григорьевичу был чужд азарт настоящего игрока, поглощающий мозг без остатка в самые драматические минуты заезда и заставляющий рисковать по-крупному, вырабатывать систему или добывать конфиденциальную информацию, которой располагает обычно многочисленная братия разного калибра, кормящаяся у скачек. Как ни странно, именно здесь, в толпе забывших все и вся на свете людей, в моменты наивысшего напряжения чувств отождествляющих себя с летящей к финишу лошадью, он чувствовал то, ради чего другие ездят на рыбалку или охоту, уезжают с палаткой в тмутаракань или еще как-то отстраняются от повседневности, стараются забыть на время о никогда не уменьшающемся количестве проблем, чтобы, отдохнув умом и душой, с новыми силами взвалить на себя привычный груз привычных забот. Да что греха таить, кроме всего прочего ему, остающемуся на скачках внутренне лишь слегка возбужденным, испытывающему только что-то вроде легкой щекотки, было одновременно приятно и интересно. Приятно осознавать, что контроль над собой дается ему без особого труда, а интересно — наблюдать человеческую природу в ее естественных проявлениях, изучать человека разумного (и не очень), то есть продолжать заниматься тем, что всегда его живо интересовало, чем он, собственно, и занимался большую часть своей сознательной жизни шестидесятилетнего московского адвоката. Впрочем, была в его жизни и настоящая страсть, начавшаяся много лет назад увлечением и переросшая в нечто большее, что делало его заметной фигурой в среде некоторой части московских коллекционеров и искусствоведов — той, что занималась русским авангардом двадцатых годов. И лошади, и советское искусство двадцатых — эти интересы передались Борису Григорьевичу от деда, фигуры легендарной, ярко отразившей, как и вся их семья, значительную часть советской истории.

…А был Борин дед участником Гражданской войны, скромным еврейским юношей, занесенным бог весть какой причудой судьбы и пронесшимся через его местечко вихрем революции в красную конницу. В лошадях дед толк знал и говорил о них с любовью, воспринимая, возможно, как боевых товарищей, а может быть, поэтизируя их как символ своей боевой юности. Во всяком случае, рисовать их дед любил и даже делал это в манере несвойственного ему академического рисунка, демонстрируя себе и внуку хорошее знание анатомии гнедых, каурых и пегих.

Как и множество молодых людей того времени, с энтузиазмом воспринявших призыв вождя «учиться, учиться и учиться!», вчерашний красный всадник пополнил собой ряды мечтающих о строительстве новой жизни. Его, в частности, привлекала идея новых, как их назвал когда-то классик советской литературы в одноименной повести, «голубых городов». Тут Борис Григорьевич подумал, что в наши маловразумительные времена, когда тема нетрадиционной сексуальной ориентации стала из просто модной чуть ли не доминирующей в масс-медиа и скоро, пожалуй, мужик с обычными наклонностями станет восприниматься как аномалия, такое название было бы невозможно или, по крайней мере, воспринималось бы совсем в ином ключе. Но тогда это звучало синонимом «Города Солнца», и, оказавшись во ВХУТЕМАСе — организованных для создания и развития советской художественной культуры Высших государственных художественно-технических мастерских, вчерашний боец Левка Пеклер с энтузиазмом начал изучать архитектуру, а точнее, создавать то, что вскоре получило название советского конструктивизма и оказало огромное влияние на архитектуру и искусство всего мира. То было необычайное и загадочное время, все сплавлялось в единый художественный организм: архитектура, живопись, поэзия, книжная графика.

В немногочисленных оставшихся от деда Левы бумагах Борис Григорьевич обнаружил пару писем и «почеркушки» будущих легендарных мэтров, да и сам дед был им обнаружен много лет спустя в фундаментальной монографии о том периоде, где была представлена маленькая фотография его студенческой работы и краткая справка. Чем занимался дед впоследствии, внук знал плохо, рассказов об этом, если они и были, не помнил, знал только, что много проектировал, меньше — строил, преподавал в переименованных уже во ВХУТЕИН мастерских, растил с женой (а женился сразу после «гражданки» на молоденькой девушке, которую встретил в наркомате просвещения) дочку Ирину. Так все и текло до грандиозного события, которое, собственно, и ознаменовало, а может быть, и положило конец художественному авангарду и положило начало сталинской художественной культуре. Этим событием был конкурс на проект главного здания страны — Дворца Советов на месте храма Христа Спасителя. Все странное было поначалу незаметным, не обратили даже внимания на отсутствие жюри из профессионалов, вместо которого для принятия решения был учрежден Совет строительства, состоявший из трех партийных функционеров во главе с первым красным командиром — Климентом Ворошиловым. Кроме сливок советского зодчества были приглашены два десятка самых известных западных архитекторов, и те и другие восприняли событие с необыкновенным энтузиазмом, а результаты были просто выдающимися. Однако на всех этапах конкурса, а он длился два года, последовательно отсекалось все свежее и передовое, весь тот пласт художественной культуры, возникший за последние десять лет. В результате работы в тесном контакте с правительством был создан проект, представляющий собой дворцово-храмовый ансамбль, который в процессе дальнейшего проектирования превратился в нелепую круглую ступенчатую башню, преобразившуюся, при прямых советах вождя, в полукилометровое сооружение со стометровой фигурой Ленина. Этот проект вызвал даже приступ депрессии у Гитлера, переживавшего, что самое большое здание в мире будет стоять в Москве. Строительство началось в 1939 году, но было прервано войной. Все, что осталось тогда от грандиозного проекта, — знаменитый открытый плавательный бассейн «Москва», сооруженный на фундаментах несостоявшегося монстра. Но результат этого конкурса был неизмеримо глубже. Поменялись профессиональные приоритеты, было недвусмысленно продемонстрировано, что создание правительственных дворцов отныне гораздо более важная задача, чем решение утилитарных проблем — строительства жилья, например, которое было полностью прекращено в 1932 году. Была достигнута и более важная для режима цель — гордые представители разных художественных направлений были превращены в толпу одиночек, неуверенных в себе и ожидающих сигнала сверху. Таким образом, на территории страны как бы вводилась художественная цензура и запрет на любую творческую деятельность вне примеров для подражания. От этого удара дед уже не оправился и, как и многие его коллеги, ушел в тень, работал по инвентаризации памятников архитектуры, занимался еще чем-то, этого Борис Григорьевич тоже не знал — не интересовался, а потом уже спросить было не у кого… Да и что для московского школьника пятидесятых было более интересно — то, что было связано с «гражданским» периодом жизни деда, или с какой-то непонятной деятельностью в двадцатых годах?

• Предыдущая
• 68/78
• Следующая