Путь к себе: 6 уютных книг от Ольги Савельевой - Савельева Ольга Васильевна - Страница 36

По факту Леша был охранником и водителем одного большого бизнесмена. Но ничего благородного в этом нет.

Это как грузчик, который называет себя инженером по перемещению грузов, так и охранник – телохранитель.

Леше хотелось подвига, он его ждал. Спасти шефа от пуль, предотвратить теракт, разоблачить шпиона. Но по факту он просто ждал хозяина после бани и доставлял его пьяненькое тело домой. От кого спасать? От женщин с низкой социальной ответственностью?

Никакой романтики… За 12 лет работы Леша подрался-то всего три раза, а огнестрел видел лишь в отпуске, где сосед по пьяни на охоте прострелил себе ногу…

– На все воля Божья. Просто смирись, – сказала Снежана, сестра Софико.

Она пересела на подоконник и закурила в форточку.

Надя поморщилась и с удивлением поняла, что разлюбила сигаретный дым. Все-таки эффективный антитабачный закон подействовал: прогнал курильщиков в свои зоны, и их траектории с некурящими перестали пересекаться. И она больше не пассивный курильщик, оказывается.

Снежана странная, противоречивая. С одной стороны, истово верующая, но при этом порывистая, громкая, яркая.

И вот курит…

Ну, то есть Бог не запрещает курить, наверное, но как-то все это не монтируется в праведность.

«Просто смирись». Надю раздражал этот совет.

Во-первых, Софико не могла: внутри жило яростное сопротивление, она бунтовала, отказывалась даже верить в это, не то что принимать.

Во-вторых, это такой теоретический совет, что ужас. Никто не давал алгоритма смирения: как? Как смириться-то?

Это как бросить в маленького ребенка большим двухколесным велосипедом и крикнуть: «Просто катись».

Софико не может смириться никак, тем более «просто».

Надя смотрит в окно. Думает о смирении.

Смирение – это тоже любовь, только не к человеку, а к мирозданию. Это жить в мире с тем, что есть.

А несмирение – это, по сути, невроз и маразм, ибо есть только то, что есть, и ничего больше.

Смириться с тем, что ты не блондин, – несложно, с тем, что твои окна выходят на стройку, – можно, а с тем, что в мире нет справедливости и молодые мужчины могут взять и умереть в понедельник от инфаркта, – почти невозможно.

Леша давно неважно себя чувствовал, сам себя диагностировал фразой «засиделся я» и прописал себе новую жизнь с регулярным бегом и турником.

С понедельника.

Новая жизнь началась, только без бега и турника.

– Он был удивительный, непохожий на других. Он словно никого не слушал, шел своим путем. Меня бесило, что он и меня не слушал. А он говорил, что каждый человек создан для своей миссии и не надо подсматривать в чужие судьбы, чтобы понять, куда идти самому…

– Это называется аутентичность, – подсказала Надя, хотя никто не спрашивал.

– Это называется «много свободного времени», – буркнула Снежана.

Софико хочется говорить про Лешу хорошее, как бы извиняясь за ссоры.

Леша в памяти был печальным рыцарем, непонятым временем и даже женой непонятым.

– Он будто чувствовал, – рыдает Софико. – Был такой молчаливый накануне…

– Завещание составил? – спрашивает Снежана.

– Нет.

– Значит, не чувствовал, – отрезает Снежана.

Софико встает, смотрит на сестру со злостью и порывисто выходит с кухни.

– А помягче с ней как-то можно, вдова все-таки… – бурчит Надя.

– Да шьет ему Софико святость, а Леший не был святым. У нее за спиной подбивал ко мне клинья… – громко говорит Снежана.

– Тс-с-с! Ты что? Зачем орать? Я предпочла бы не знать эту информацию, – говорит возмущенно Надя.

– Ну еще бы, – хмыкает Снежана. – Этот факт не даст его канонизировать.

– Ну, он теперь как минимум не сможет себя защитить. И репутацию свою. Поэтому это как-то нечестно – обнародовать такое после смерти.

– Да кто ж знал… На даче лезть ко мне в постель честно, значит, а сказать об этом – нечестно…

Бледная Софико появляется в дверях: она все слышала.

– Скажи, что это неправда… – шепчет Софико, по щекам текут слезы.

Снежана молчит, закуривает сигарету.

– Он тебе никогда не нравился, вот ты и… – кричит Софико, срываясь в истерику.

– Он мне поэтому и не нравился! – Снежана перекрикивает сестру.

Софико убегает рыдать, кричит, что хочет побыть одна, прогоняет Надю, которая пытается ее успокоить фразой: «Она врет, она все врет».

– Да не врет она. – Софико вдруг резко успокаивается. – Бабник он был… Вот и ссорились мы… Я посплю, уйди…

Спустя пять минут Надя выходит на кухню к Снежане.

– Правда всегда некстати, – говорит Снежана с вызовом.

– Иногда правда уже никому не нужна. У нее закончился срок действия.

– Знаешь, вот иногда ордена дают посмертно. То есть хорошее нужно разоблачать, а плохое…

– Так это ничего не изменит. Его уже нет.

– А я еще есть. Я не сволочь. Я люблю сестру и не хочу делать ей больно. Просто мне кажется, эта правда поможет ей пережить потерю с наименьшими… потерями. Пусть лучше она на него злится и ненавидит, терять предателя не так больно…

– Господи, какие странные вещи ты говоришь для верующего человека, – вздыхает Надя.

– Верующие – не блаженные…

– У нее от него вообще-то двое детей. Зачем делать из него монстра посмертно? Если она будет знать, что жила с подлецом, это сильно обесценит и ее чувства к нему, и ее жизнь. Если женщина не уходит от бабника, она как бы соучастница «преступления». Молчит и стоит на шухере. Ей проще думать о Лешином благородстве, о том, что он философ, который ошибся эпохой…

– Который ошибся постелью…

– Фу. – Надя морщится, нюхает чужой сигаретный дым, не уходит.

Люди не уходят по разным причинам, и Софико не уходила от Леши, даже зная правду, потому что остаться было ценнее, чем гордость.

Разве кто-то вправе ее за это судить?

Они обе стоят и смотрят в окно.

– Я не врала, – тихо говорит Снежана, тушит сигарету.

– Я знаю, – отвечает Надя.

– Откуда? – Снежана пристально смотрит на Надю. – И к тебе? Боже, да он совсем без тормозов был. Полигамию считал своей генетической особенностью…

Надя молчит. Смирение – это когда ты принимаешь людей со всеми их недостатками, потому что все люди совершенно несовершенны.

И любишь этот мир таким, какой он есть, потому что другого нет.

Удивительный комплимент мне сделал как-то мой психолог.

Она сказала: «Ты так точно ловишь боль!» Я не поняла.

Представила девочку с сачком для бабочек. Только вместо бабочек – боль.

Я переспросила, что она имеет в виду.

– Ну вот ты рефлексируешь о себе и, если тебе больно, говоришь: «Мне вот тут больно. Я не знаю почему, но больно. Вроде не должно, но ведь, блин, больно». И мы начинаем копать, копать, копать и – звук лопаты о металл! – находим запрятанный глубоко-глубоко сундук с кладом. Открываем, а там ответы на твои «почему». Почему больно. А многие клиенты никак не распознают ее в себе, эту боль, не признаются ни мне, ни себе. Отчаянно сопротивляются. Рассказывают какую-то сложную ситуацию, вот прямо жесткую, где их чуть ли не физически бьют, ломают, издеваются. И я им говорю, желая поддержать: «Мне сейчас так больно вместе с вами». Потому что это правда больно, даже слушать. А клиент удивляется: «Больно? Правда? А мне – нет». И я жду, когда он… нащупает в себе эту боль, разрешит ее себе. Признать, прожить, проплакать. И мы к этому признанию годами идем. А ты сразу такие вещи диагностируешь в себе…

Я задумалась. На самом деле это похоже на правду.