48 улик - Оутс Джойс Кэрол - Страница 14

Ведь М. слыла одной из популярных девочек в старшей школе Авроры. Красивая, авторитетная, староста класса, член многих клубов, будущая студентка одного из престижных университетов. Не колледжа Авроры, где училась мама и несколько ее родственников, а, может быть, Корнелла, или Вассара, или Амхерста.

М. признала, что не получила серьезных увечий. Согласилась с тем, что ей не нанесли тяжких телесных повреждений, тем самым подразумевая – не произнося страшного мерзкого слова, – что ее не изнасиловали.

Просто избили, проволокли по земле, так что она разодрала в кровь лицо и прикусила язык. Да, нападавший наговорил ей много гадостей, и за это она хотела его убить, изничтожить. Если бы только у нее был нож. Если бы у нее был нож и ей хватило бы смелости пустить его в ход.

Но самое страшное с ней не случилось. Нет.

В последующие дни вопрос был решен. Родители и адвокат поговорили с М. за закрытыми дверями.

Младшей сестре Дж. ничего не сказали. Ни слова!

Однако младшая сестра знала. Все.

Быть (жаждущей, ненасытной) младшей сестрой – значит знать все.

Полицию Авроры о происшествии не уведомили. К семейному доктору М. на прием не записали. Никаких сообщений о «нападении» сделано не было. Дело не завели. Город у нас маленький, и если твое имя фигурирует в полицейских протоколах, значит, прощай репутация. Адвокату не пришлось это долго объяснять папе с мамой, да и самой М. тоже. Она – девушка умная, сразу поняла.

Бывают шрамы и пострашней, чем почти невидимый лоснящийся рубец на лице, который вблизи, при определенном освещении, похож на слезинку.

Студенческое общество.

В Корнелле М. вступила в одну из знаменитых женских организаций университета – «Каппа Каппа Гамма».

Зачем? В ответ на этот вопрос она с улыбкой сказала, что просто хочет посмотреть, получится ли у нее. Сумеет ли она сойти за члена «Каппы».

Шрам-слезинку легко спрятать под макияжем. Все девушки из студенческого сообщества пользуются косметикой. Макияж – самый популярный способ маскировки дефектов лица.

Фортепиано.

После нападения в парке, которого (официально) не было, М., в ту пору ученица выпускного класса в школе, отказалась посещать уроки фортепиано. Отказалась ходить после школы каждый четверг в обращенный фасадом на парк дом из бурого песчаника, где в комнате на первом этаже, на уровне сада, ее учительница музыки давала уроки фортепиано.

(Наверное, тогда сестра и начала называть себя «М.», а не Маргарита. Для нее это превратилось в своего рода манию: как художник она свела к нулю всякие намеки на гендерные отличия в своем творчестве и приходила в ярость, если в обзорах, посвященных ее скульптурным работам, в качестве автора ее указывали как «Маргарита Фулмер», а не «М. Фулмер».)

К неудовольствию родителей, вопреки всякой логике М. отказалась продолжать занятия музыкой и с другим преподавателем, заявив, что она ненавидит звучание фортепиано, характерный едкий запах этого инструмента. Ее тошнит от самого слова «фортепиано»! Она выбросила учебники и ноты, но мама вытащила их из мусорного ведра, протерла и отдала мне.

И я, десятилетняя девочка, несколько месяцев брала уроки фортепиано, но не у наставницы М. (лучшего преподавателя музыки в городе), а у учителя средней руки из моей школы. Занималась, когда сестры не было дома, потому что М. не выносила моего треньканья. Но вскоре стало ясно, что у младшей сестры М., Дж., нет таланта – ни к игре на фортепиано, ни к музыке вообще. Она не умела «считать такты», не слышала фальши, когда брала не ту ноту – плоско, резко.

Зачастую я просто колотила кулаками по клавишам, а ведь это был «Стейнвей», некогда принадлежавший нашим далеким предкам – прапрабабушке и прапрадедушке. Инструмент был облицован шпоном из красного дерева и имел характерный запах лака, который раздражал меня, заставляя барабанить по черным клавишам (в особенности), пока некоторые из них не застревали. Я злилась, что у меня не получается играть так же, как сестра. В итоге в один прекрасный день мама неслышно подошла ко мне сзади, убрала мои руки с клавиатуры, закрыла инструмент и положила конец моим музыкальным экзерсисам, с отвращением произнеся одно слово: «Довольно».

«Стейнвей» заперли на замок. И с той поры инструмент томился в полном одиночестве в углу комнаты: к нему никто не подходил. До сего дня, вне сомнения, он жутко расстроен. Его некогда красивая полированная облицовка из вишневого дерева рассохлась и покоробилась, а среди старых струн устроили себе гнезда мыши. Покрытое налетом пыли, фортепиано по-прежнему заперто и молчит, защищенное от жестоких атак злобных детских кулаков.

Видения.

М. начала являться мне вскоре после того, как нас покинула. Когда я была одна. На улице в городе. Шла в магазин. В аптеку. В почтовое отделение на Милл-стрит.

Я поднимала глаза, щурилась и видела… ее.

М. поворачивала за угол. М. переходила дорогу, шла спиной ко мне. М. отражалась в витрине магазина, с презрением смотрела на меня.

Как ни странно, но я никогда не видела М. с кем-нибудь. Она всегда была одна.

Не видела я ее и в автомобиле – за рулем или в пассажирском кресле.

Конечно, на самом деле это была не М., а женщины, похожие на мою сестру. Бывало, что я, оправившись от шока, внимательнее присматривалась к ним и понимала, что они не имеют с ней никакого сходства.

Шли месяцы. Я ходила (одна) по Драмлин-роуд, в кампус женского колледжа, раскинувшегося на холмах, на старое кладбище (где похоронены наши далекие предки Фулмеры; они покоятся под старыми покосившимися могильными камнями, тонкими, как игральные карты), и везде, особенно в ветреные дни, я видела – или воображала, что вижу, – на некотором удалении М., обычно со спины или в профиль. Еще чаще она мне мерещилась на почте, где я стояла за стойкой, словно мающаяся в загоне свинья, которую должны повести на бойню. А однажды, ближе к вечеру, перед самым закрытием, дверь внезапно распахнулась, будто под напором ветра, и в проеме появился расплывчатый силуэт. Я глянула в ту сторону мимо невыразительного широкого лица посетителя у стойки и испытала шок, узнав… ее.

– Мэм, вам плохо? – воскликнул посетитель, видя, что я теряю сознание, не в состоянии удержаться на ногах, падаю, слепо хватаясь за что ни попадя, хнычу в страхе, тяжело оседая на грязный линолеум за стойкой; в потном кулаке стискиваю блок дорогих почтовых марок.

«Прощальная записка».

(Слово «эгоистичный» было выбрано неслучайно. Ведь фактически в жизни М. все, если оценивать ее объективно, было пропитано эгоизмом.)

Эту лаконичную записку я решила сочинить сама. Написала ее печатными буквами синими чернилами на листе плотной белой бумаги, принадлежавшей М., на следующий день после того, как упала в обморок за стойкой в почтовом отделении. Тогда меня привела в чувство одна из сотрудниц (вечно во все вмешивающаяся). Опустившись возле меня на колени, она прижимала к моему горячему лицу смоченные в тепловатой воде бумажные полотенца, а потом, когда я немного пришла в себя и могла уже передвигаться без посторонней помощи, настояла, чтобы я отправилась домой, хотя до окончания рабочего дня оставалось еще двадцать пять минут.

Мне казалось, что записка, выставлявшая М. не жертвой жестокого похищения, а «отсутствующей по собственному желанию», возымеет терапевтический эффект, смягчит горе отца, усиливавшее мои собственные тревоги.