48 улик - Оутс Джойс Кэрол - Страница 19

Из всех жанров искусства моим самым нелюбимым было ню.

– Маргарита говорила вам обо мне? – теперь уже несколько нерешительно спросил Элк, словно понимал, что напрашивается на отповедь.

Жалкий тип, подумала я. Такой же, как Уолтер Лэнг. Умоляет, чтобы его унизили.

– Нет, не думаю. Не припомню, – ответила я деловито, как ребенок, который намерен говорить правду и только правду, не понимая, что правда может причинить боль.

– В самом деле? Не говорила? – В голосе Элка сквозила грусть.

– В самом деле, мистер Элк – то есть Элк. Не говорила.

Элк стоял как в воду опущенный, словно из него вышел весь воздух. На его мясистом лице отражалась обида. Блестящие змеиные глазки увлажнились, и теперь он казался совсем безобидным.

– Маргарита редко откровенничала со мной, – инстинктивно смягчилась я. – И почти никогда не говорила ни о ком из школы искусств.

– Ну… мы с Маргаритой больше чем просто коллеги. Мы, как бы странно это ни прозвучало, поскольку во всем остальном мы полные противоположности, – что называется «родственные души», как вы могли бы сказать.

– Как я могла бы сказать? Это вряд ли, мистер Элк. Я не верю в такие глупости, как «родственные души».

И особенно в то, что ты – «родственная душа» моей красавицы сестры! Чистейший бред.

Элк хранил задумчивое молчание. Видимо, хотел возразить, но мудро решил воздержаться.

Возможно, он уже оценил меня, составил обо мне мнение: страшна, как атомная бомба. Неуязвимая, непробиваемая мужененавистница.

– Что ж, надеюсь, ничего плохого с Маргаритой не случилось. Она никому не говорила, куда могла бы поехать? Вы не знаете?

– Простите, Элк, но на все эти вопросы мы уже ответили полиции. Мы с отцом. Я очень устала, переживаю и не в настроении обсуждать сестру с чужими людьми.

– Но я не чужой! Я близкий друг Маргариты, что вам и пытаюсь объяснить. Даже ближе, чем просто друг… И я ваш сосед, живу неподалеку от вас и вашей семьи. Аврора – город маленький.

Сосед! Насмешил так насмешил. Владельцы домов по обе стороны от нашего величавого старинного особняка в стиле архитектуры английских Тюдоров на Кайюга-авеню никогда не стали бы набиваться к нам в соседи, равно как и мы к ним. Кайюга-авеню, где живут сливки общества, не какой-то там заурядный жилой район.

На пузатого Элка с бакенбардами теперь было жалко смотреть. Вид он имел страдальческий, смятенный. Значит, и на наглеца можно найти управу, если знать его ахиллесову пяту: непомерное эго.

Если б я хотела немного смилостивиться, возможно, попросила бы его показать мне свою мастерскую. Даже изъявила бы желание посмотреть его «портреты смертных». Он был бы очень доволен, польщен. Но я не имею привычки льстить. Я не очень приятный человек, так зачем притворяться? Меня совершенно не интересовало искусство этого художника, впрочем, претенциозный «классицизм» моей сестры тоже не вызывал у меня интереса.

Но я завидовала тому, что у М. была эта мастерская – отдельное помещение для работы вне дома. Завидовала тому, что у М. была личная жизнь. Ее «тайная миссия». Отчаянно завидовала всему, что было тайного в жизни сестры. Завидовала и негодовала.

Ведь в моей жизни секретов не было. Вернее, лучше сказать так: мой главный секрет – отсутствие всякой жизни.

Через стеклянный потолок лился яркий свет, озарявший незавершенные скульптуры на верстаке. По возвращении М. доведет свои работы до ума? А если не вернется, их все равно выставят как «последние произведения» М. Фулмер?

Если М. не вернется, очевидно, эти незаконченные скульптуры станут собственностью отца. Будут принадлежать папе и мне.

Если только М. не завещала их кому-то еще. В чем я сильно сомневалась.

Какой человек в возрасте тридцати лет думает о необходимости оставить распоряжения на случай смерти? Уж точно не М.!

Одна из четырех стен мастерской была стеклянной и выходила на поросший травой холм и колокольню колледжа – идиллический, чересчур красивый вид. Остальные три стены почти полностью были увешаны постерами, эскизами, чертежами, рисунками, фотографиями. На большой пробковой доске крепились студенческие работы – наброски, рисунки, объявления о студенческих мероприятиях. Им была присуща очаровательная наивность, что коренным образом отличало эти работы от зрелых строгих творений М.

До сей минуты я не думала об М. как о наставнике. Меня кольнула ревность: студенты М. знали ее с той стороны, с какой она никогда не открывалась мне.

Все они были молодые женщины, разумеется. Моложе меня: девчонки. Испытывала ли она к ним сестринские чувства, которые редко выказывала мне? Терпение, доброжелательность. Привязанность.

Вас могли одурачить. Чтобы вы, глупышки, отдали ей свои сердца! Интересно, Элк подарил ей свое сердце?

Не желая уходить из мастерской, Элк с притворным интересом рассматривал студенческие работы на пробковой доске. Пока он, в своем заляпанном краской комбинезоне, стоял ко мне спиной, я сунула в сумку большой потрепанный альбом, который нашла в выдвижном ящике верстака.

Возможно, ежедневник. Или дневник?

Я ликовала, так что сердце в груди заходилось от радости. Хотелось хохотать во все горло: пузатый Элк ничего не заметил.

Все, пора уходить. Запереть мастерскую на замок и уйти. Элку ничего не оставалось, как покинуть ее вместе со мной.

Ключ от мастерской М. я взяла у заместителя директора колледжа по административным вопросам и теперь собиралась вернуть его в офис на первом этаже. Элк неуклюже тащился за мной по лестнице.

Даже спускаясь, он дышал громко, через рот. Запах его тела щекотал мне ноздри, но это ощущение не было неприятным, словно я успела привыкнуть к его вони. Меня кольнула жалость к этому человеку: ему едва стукнуло сорок, а его сердце, обросшее жиром, с трудом доставляло кислород в мозг.

Элк не отставал от меня и на улице, когда я покинула здание колледжа. Я надеялась, он не сообразит, что я пришла сюда пешком, а не приехала на машине. А то еще в свойственной ему покровительственной манере вызовется подвезти меня до дому, и мне будет трудно отказаться, потому что я действительно устала и была сама не своя. Пешая прогулка (в резвом темпе) до колледжа по Драмлин-роуд, по следам М. – нехилая физическая нагрузка для одного дня.

– Мисс Фулмер? Вы не сказали, как вас зовут…

– Нет, не сказала.

Столь грубый ответ из уст представителя семейства Фулмеров поставил Элка в тупик. Мое поведение не поддавалось его разумению. Оно мало кого не удивляет. Люди обычно смотрят на меня, щурятся, моргают, думая при этом: «Она правда это сказала? Или я ослышался?!»

– Вы тоже не представились, Элк. Не назвали свое имя.

– Я… Говард. Урожденный Говард Страчт.

– Тогда почему называете себя Элк?

– Элк – мой творческий псевдоним. Имя «перерожденного» человека. Оно лучше отражает мою сущность.

Элк смущенно хохотнул. Но я не рассмеялась вместе с ним.

– Мм… мисс Фулмер… я хотел бы в ближайшее время встретиться с вами и вашим отцом. Может быть, завтра?

– Зачем? Не думаю, что у нас получится.

– Просто… поговорить. О Маргарите.

Элк действовал мне на нервы, я мечтала поскорее от него избавиться и потому ответила резко:

– Мистер Ээ-лк, как я уже попыталась вам объяснить, не в наших привычках обсуждать Маргариту с чужими людьми. Двери нашего дома не «открыты» для посторонних. Если вам известно о моей сестре что-то такое, о чем должна знать полиция, обратитесь к следователям. Нам это рассказывать не надо. Мы перегружены бесполезной информацией, которую стремятся донести до нас все кому не лень. Голова от нее пухнет.

Я решительно повернулась и зашагала прочь от пузатого пыхтящего «Говарда Страчта» с бакенбардами. Со страхом ждала, что он последует за мной, снова начнет забивать мне уши своим нытьем, жалкой льстивой чепухой. Но он за мной не пошел.

Правда, крикнул вслед с иронией в голосе, как обиженный подросток: