Тюрьма - Светов Феликс - Страница 4

Мысль летела, а я хотел ее остановить. Вот что я понял: важно —остановить, а она ускользала, ни на чем не мог задержаться… Но странность ощущения была в другом: я видел себя как бы со стороны — вот он я, а вот… И мне порой любопытно было наблюдать за собой — ну как ты себя тут окажешь? Всю их игру я сразу разгадал, расчет прост — да не было тут никакого расчета! То есть он, может быть, и был когда-то, давным-давно, а теперь всего лишь присутствовал в дикой канцелярщине, рутине, как нечто побочное, едва ли умышленное. Тут дьявол действовал, для своих целей пользовался простым, домашним средством, приемом, хотя цели у них, выходит, общие —а как же иначе! Я и это, как мне показалось, усек, понял, а потому легче было — наблюдай себе со стороны, коль ухитрился и на себя со… Как еще обработать такое количество, а ведь ежедневно, из года в год, каждый вечер у них такое начинается и длится всю ночь, а может, и завтрашний день захватит, а что удобней, что проще— собрать вместе восемьдесятсто человек и катать их всю ночь, а там… Ну что будет там я не очень себе представлял, хотя и наслушался — ох, чего-чего я уже не услышал! И это, кстати, продумано, берется в расчет, и если не в их расчеты, в его входит несомненно. С трех сторон идет обработка, сразу: формалистика — никак без нее нельзя! — заполняется карточка: пальцы, врач, вещи, шмон… Ломают тебя, корежат, перемалывают в суточной мясорубке — вот и второе дело, побочное. Но ведь ты не один — вон нас сколько, и все трутся друг о друга, пугают один другого — опытом или полным отсутствием оного, надеждами или полнейшей безнадегой — сколько мне уже порассказывали, я такого за всю жизнь не слышал. А сколько соображений!.. Вот к финалу я и буду готов, да разве «финал» — начало, все только начнется!..

Я на себя смотрел, и себе удивлялся: страха не было, ужаса — не было, порой… смешно становилось. А потому, когда тот «интеллигент» побелел — когда пальцы ему катали — эх, думаю, гордость в тебе выгорает, хотя бы скорей, а то сваришься! А после медосмотра… Что же с ним там случилось? И людей он боялся, сразу заметно, брезгливость была в нем — за что залетел, кто такой, что за статья?.. А не хитрю ли я с собой, подумал я, может я в себе прячу, что так легко в других углядел? От себя прячу, знаю себя, стоит мне туда скользнуть…

— Слышь,— толкает меня в бок, он уже давно бубнит, бубнит, а я перестал слушать, хватит, наслушался…

— Слышь,— говорит настырный,— ты, гляжу, простой мужик, здесь таких харчат. Они возле твоих сигарет пасутся, понял? Хватишься, а нету, пока-пока ларек подойдет, да и деньги, бывает, по полгода не дождешься, хотя и рядом, а этих шакалов не увидишь, все, счас по хатам…

Я лезу в карман и ташу две сигареты — себе и ему. Он берет, глядит на меня, глаза мутные, в себя глядит, как и я, не один я такой.

— А ты что тут оказался? — спрашиваю, чтоб отвязался: сейчас встанет и отойдет.

Глядит на меня, мнет сигарету в пальцах — не видит.

— Да разве в том дело,— говорит, — ништяк, трояк схлопочу, больше не потянет, я и так с потягом, пусть до звонка. Мне, понимаешь, обидно, что они меня счас зарыли! Кабы месяца три мои, а дали бы полгода… Да я б сам — берите, чирик оттяну, да не было б чирика с такими… У меня, понимаешь, тысяч сто, считай, из кармана хапнули…

— Это как понять? — мне даже интересно стало.

— А вот так,— говорит. Ты был когда в Таллине?

— Был.

— Был-был, где ты там был! У них сухой закон— понял? Берешь двадцать бутылок, у меня чемодан — аккурат двадцать залазят, впритык, в мертвую, не брякнут, на поезд — и пошел!

— Погоди, — говорю, — нет там сухого, это у финнов, они в Ленинград ездят…

— Да ладно тебе — финны! Не финны — Таллин! Ты когда там был?

— Когда… — вспоминаю я,—года два тому, но я б слыхал.

— Два года! а то счас, понял! Утром вылазишь из поезда, а на площади — таксеры, им сразу толкаешь, не мелочись, зачем зря в городе светиться — весь товар по полтора червонца, сечешь? Червонец с бутылки! Через два часа поезд — и ты дома, а на другой день… Да хоть через день, три раза в неделю, два куска в месяц, за три — шесть, а за полгода?!

— А ты там был? — спрашиваю.

— Да был-не был, знаю! Прихожу брать отпуск, месяц законный, у меня еще отгулы, а там увольняйте — зачем мне, я и без вас прокручусь, далее везде, верно? А секретарши нет в приемной, а на столе шапка — ондатра, в сумку ее… Да пошутить я хотел со стервой, у меня с ней свои дела, а тут этот наш выходит, а я ему давно поперек того самого, а у меня ходка по малолетке — им только дай, псам! Да я б отсидел, пойми меня, мне три месяца, я б к деньгам вышел…

Ну что я ему скажу, если у него нелады с арифметикой — его б в третий заезд взяли, когда б в первой прошляпили, куда ему, если он с шапкой сразу влип — чему его на малолетке учили! — и с чемоданом сюда, тогда бы крепко сел, пусть благодарит «стерву», что ондатру подсунула!.. Дети, думаю я, кто ж они такие?..

Обрываю его на полслове, встаю пройтись. Тихо в отстойнике, шмон сбил спесь, поскучнели.

— Слышь, покурим?..

Лезу в сумку за сигаретами:

— У тебя, вроде, свои были?

— Были, были, у меня все было, они с меня образок материн сняли — зачем им, а мне мать — понял?

Как не понять, и я сползаю. что-то держало меня, не давало скользнуть, знал — нельзя, еще днем, в воронок запихивали, сказал себе: «Ни за что!» — держался, не позволял, а тут…

Они пришли утром, в полвосьмого, нас двое было в квартире —я и зять, муж сестренки, она на десять лет помладше, как дочь, я и считал ее вместо дочери, так вышло, остались вдвоем, она еще в школу не ходила, а этот Митя, как с неба свалился. «Я тебе говорила, Вадька, такого приведу, он тебе братом будет…» Ты приведешь, думал я, повидал ее дружков-подружек, один другого краше: лохматые, горластые, а в душе пусто, два пишут — три замечают, а этот, ну правда свалился: все мое у него, а все его — мое, а ни ему, ни мне ничего такого не надо. У меня в ту пору смутно было и на душе, и… То есть хорошо, все только начиналось, поздно начинать под сорок, ну а коли так — не начинать, что ли? Я радикально начал, так мне казалось: все перечеркнул, со всем распростился, переехал к сестренке, начал писать… Тогда и дошло до меня — поздно; переехать просто, забыть где-то там барахло — и говорить нечего, да и работу, дело, все, о чем мечталось, друзей-приятелей… Потому и легко было, что ничего нет, пусто, но уже много прожил, чужое прожил, а оно так со своим срослось-перепуталось, а ума-навыка разобрать где то, где это — всегда ли хватало? Я и сбивался, одно за другое принимал… Но — придешь утром, рано-ранешенько в церковь, пустой еще, холодный храм, вдохнешь грудью ни на что не похожий запах, гулко шаги отдаются, прилепишь свечечку— и не заметишь, тепло станет, не оборачиваешься, спиной чувствуешь — не один тут! И вот уже: «Благослови, владыко! — Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно, и…». Хорошо? Не знаю, что-то было не то, не так, не туда, я ни от чего не отказался, только приобрел, разве я хоть с чем-то расстался? Я стал богаче, вон у меня сколько — и то все мое, все, что у вас, а еще о чем вы и не знаете, никогда не слыхали: ни на что не похожий запах, гулкий камень, свечечка, тепло, которое чувствуешь спиной, «Благословен Бог наш…» Откуда вам, а мне — откуда? Меня сбивало, мучало, что мне и там и там — хорошо, друзья — старые, новые, книги, о которых и слыхом раньше не слыхивал — и все это мне, для меня, но разве хоть что-то я отдал, я только брал, брал… Я захлебнулся… И там, и там было мне плохо: те же проблемы, а я их не способен решить, та же моя беда, а я ничего не могу — зачем тогда запах, свечечка, зачем тепло, если мне от того… Разве я другим выходил тем утром из церкви — таким же… Друзья, если старые, я средь них, как петух индийский — да ничего они не видят, не поймут! Все видят, меня видят. А если новые: благостность, умильность — убогость, думал я… Как мне это было связать, соединить, вычистить, не перепутать, впустить в себя — разве я мог в той моей жизни… Дия не хватало, ночи было мало, да разве я в лесу жил, в скиту, разве для того наш город предназначен — а для чего? Не знаю, за других — не могу, за миллионы — не возьмусь, а плотность вокруг я ощутил, а там гуляло, свистело, подбрасывало, ловило — да зачем меня ловить, подбрасывать… Мне иногда казалось, меня и не искуша ли, а каждый раз доказывали, что я ни на что не способен, нет у меня ни силы, ни воли — ничего во мне нет! И я шел мимо, мимо… Мимо своей вины, мимо своей беды… «Что ж это — просто игра?» — думал я.