Тюрьма - Светов Феликс - Страница 83

— Чего маешься, парень? Опять гонишь?

Петр Петрович. Сегодня с утра смирный, тихий. Очень внимательный.

— Чего ты вчера… в тетрадке — к суду готовишься?

— Чтоб не забыть, затрется. У меня статья… умст­венная.

— Кабы у тебя другой не было.

— Какой другой?

— Несолидная твоя статья. Ты малый серьезный, вон как с тобой носятся, а статья для тебя… стыдная.

— Кому стыдно?

— До трех лет! Кабы так, тебя б давно оприходо­вали. а они, видишь, держут.

— Ну и что?

— Другую вмажут.

— Сто семнадцатую?

— Чего захотел. А шестьдесят четвертую не жела­ешь?

— Сам придумал? — спрашиваю.

Глядит на меня вприщур, ох, не простой мужик, би­тый, верченый… Что ж так дешево прокалывается — в ы к у п а е т с я !

— Знаешь такую статью? — спрашивает.

— Слыхал, мне не по чину.

— Скромный ты у нас. А я почитал между делом, очень подходящая. А неподходящая — натянут. Я в квартиры заглядывал из любопытства — разве я родине изменял? С моралью не все ладно. Своя, как говорится, кухня. Нашенская. А у тебя вон чего… «Оказание ино­странному государству помощи в проведении враждеб­ной деятельности против СССР»…

— Я тут с какого боку?

— Иностранные господа — ты с ними Вась-Вась, а каждый из них — кто?

Глядит на меня вприщур, ждет. Подожди, и мне не к спеху. Боря был поумней. Тоньше.

— Думаешь, не дадут три года, расстреляют?

— Расстрелять — не расстреляют, а конфискация в статье предусмотрена. Вот они на что тебя тянут.

— Жалко, мы с тобой кореша, — говорю, — заглянул бы ко мне в квартиру по ихней наколке, почистил, им бы меньше досталось.

— Есть чего?

— Эх, Петрович, я про сапоги, а ты про пироги…Как же мне могло залететь в голову, что они оста­вят меня в покое? Так и буду переходить из рук в руки, от одного поумней, к другому — попроще, а цель одна —дотянуть, размазать, не выпускать из виду, сорвусь, не сегодня, завтра, не выдержу, через месяц, через шесть — зачем им торопиться?! У каждого своя крыса, думаю, ее не может не быть. А собственная душевная каша — не к р ы с а ? Проколюсь, сам себя в ы к у п л ю ! Потому они не спешат, кончится срок — продлят, дождутся че­го хотят: затрепыхался — готов!

Простота, думаю, заглянул бы ко мне в квартиру, успокоился… Неужто они придумали? Поняли, рас­стрелом едва ли напугают, соображу, что липа, не то время, грубовато, кабы сперва размазали, всему бы по­верил, на все согласен… Да и как не согласиться — м и л л и о н ы не верили, когда им предлагали матушку 58-ую! Разум не воспринимал, логика не вмещала — за что? Липа, шантаж! Но ведь… убедили. Как не убедить­ся, когда правда — вне разума, помимо логики и здра­вого смысла. Тогда нельзя было не поверить, а сегод­ня — сначала размазать, 64-ая — не 58-ая, другой опыт. П о к а не вышло со мной, да и не очень старались, не­чем хвастаться; вяло, незаинтересованно, как на кол­хозном поле. Вот они и придумали: попробуем к о н ­ф и с к а ц и ю … Прокололись. И думать об этом не сто­ит. Нелепость. Пожалуй, с Герой следует поближе, думаю, чтоб пе­ребить себя, выскочить из закручивающего меня колеса.

Гера… И робость его, и беззащитность… Кто посмирней, тот и виноват. Волки всегда выигрывают. В их волчьей игре. Слабы# человек, простоватый, но ведь и трезвость в нем, а надо ж, как запугали мужика, а может, сам по­лез, куда кроликам не положено? Кого у нас больше — таких кроликов, или тех, кто хоть кого схарчит, только попади на зуб? Жалко, нет статистики, кроликов, пожа­луй, больше. Но разве Богу нужна статистика? Каждая душа стоит целого мира, кролик ли он, волчище…

— Ты не печалься, Гера.— говорю, — тут не конец, даже не середина, самое начало. Нам все на пользу — и тюрьма, и Валентин-Красавчик.

— Научили, верно. — А так бы присох в магазине, ни себя не знал, ни того, чем мир мазан.

— Думаешь, выйдем?

— А как же. Для того и учат.

— Я давно собирался уехать, — говорит Гера. — У ме­ня бабка в деревне. Бабка-не бабка, тетка. Под Переславль-Залесским. На земле жить — вот чего хотел. На себя заработаю, а другого не надо.

— Верно! Если чужого не надо, своего Он тебе всег­да даст.

— Кто… даст?

— Господь Бог. У Него всего много. И деревни, и огороды. И куры-животина. И бабку-тетку найдет. Чу­жого не захочешь, а чего для души надо — все даст.

— Так считаешь?

— Я в это верую. Знаю — так и будет. Попросишь — получишь. Что тебе на самом деле нужно. Для тебя, для души.

— Я, Вадим, видел, как ты… дернулся, когда я рас­сказывал про деньги… В крематории. Думаешь, не знаю, что человек не… говядина? Разве в той глине — душа?

— Тебя для того и выдернули оттуда, чтоб понял.

— Тяжелая наука, — говорит Гера.

— А как ты думал? Срок большой-малый — только срок, а у тебя впереди…

— Расскажи, Вадим! Мне надо знать, не оши­биться!..

Какие простые слова, думаю, а до поры — мимо! Но стоит размять человека, л ю б о г о человека, отнять у него лишнее, ненужное, только мешающее, путающее ноги-руки, сознание, душу, сердце — и он уже готов по­нять слова, от которых еще вчера отмахивался. Готов впустить в себя, им открыться… Что же они с нами сде­лали, чего нас лишили!.. Опять они, будто не мы сами…

— У меня к тебе дело, Вадим. Погляди свежим гла­зом, как вроде, ничего не знал. Да ты и на самом деле не знаешь? Первые месяцы я тут… Мертвый — понима­ешь? Мне было все равно. А сейчас думаю, даже если не докажу, если замотают, убьют — совесть будет чистая. Перед собой. Все, что мог, сделал. Ты понимаешь в чем они меня?..

Побрился, глаза блестят, лихорадит его, а мужик здоровенный. Листов двадцать, с двух сторон исписал. Почерк крупный, не слишком грамотен…

— Ты прямо Илья Муромец,— говорю, — тот тоже лежал-лежал, а потом слез с печи, взял…

— Почитай, скажешь. Эта гидра пострашней, чем у Ильи Муромца. Там двенадцать голов, а здесь сколько? И отрастают… Они меня так замотали, я уже не дер­гался. Понял, не вылезу. А когда услышал — на суде, что они говорят, поглядел на отца… Когда стал гово­рить… Я не думал, что смогу г о в о р и т ь ! А видишь, услыхали, отправили доследовать. После суда я три месяца думал, лежу наверху и каждую минуту разма­тываю — весь тот день, каждый шаг… Прочти, не хочу, чтоб заранее, как бы ничего не слыхал…

— Ты мне скажи, Саня… Мы вдвоем. Ты… убивал мать?

Желтое лицо пошло красными пятнами, а глаза… Тень прошла, как облачко.

— Вон ты как меня… Не убивал. Я бы не мог. Прочти.

Жуткая повесть о… Мите Карамазове из Наро-Фо­минска. Но в Скотопригоньевске Митя сам все запутал и всех запутал, каждый факт — палка о двух концах. А через сто лет кому нужен второй конец у палки — один есть и за глаза хватит, зачем искать, все ясно! И Фетюковича нету, извели Фетюковичей за семьдесят последних лет. И присяжных нет, кивалы заместо при­сяжных, они все скушают. И телефон в кабинете у судьи. Начальству в Наро-Фоминске видней кто преступ­ник, а кто нет. И был бы Фетюкович — неужто станут слушать? Тоже невидаль — Фетюкович!.. Но зачем им Саня, с ним что за счеты?

Пожалуй, не повесть, роман о времени. И начало ему чуть не сорок лет назад, когда отец героя вернулся с войны, родился Саня… Намыкалась Аграфена Тихонов­на в прифронтовом, послевоенном Наро-Фоминске, от­цвела, высохла, скучно с ней бравому офицеру; неболь­шой город Наро-Фоминск, а нашлась помоложе, весе­лей, богаче. Въехал отец героя в просторный дом, стоит на краю города, на развилке: большая усадьба, сад-огород, в самый раз директору школы, а что с моралью, как говорит мой сокамерник, не все ладно, кого это когда останавливало?..

Зачем мне, думаю, тащить ниточку издалека? А Са­не зачем? Тем более, какое дело суду до его корней-связей, разве там завязано, оттуда нож? Вот и кивала о том же…

Подняла Аграфена Тихоновна мальчонку, здоровень­кий, смышленный, кончил школу, поехал в Москву, ху­дожник. И нет ей дела до бывшего мужа с его садом-огородом, с войны дождалась, а тут не переждешь.И жизнь тяжелая: не дом — избенка, как не в городе, огородик — лук-огурцы, картошки своей на зиму не хватает, а паренек, даром что смышленый, трудный. А разве бывает легким, если художник? Высокое искус­ство, честолюбие, водка — а денег нет. То приезжал по субботам-воскресеньям, топориком помашет, молотком постучит, поправит, подтянет, а тут совсем вернулся, не светит ему Москва, а Москве никто не нужен. Поселил­ся в старой баньке на огороде, ни за топор, ни за моло­ток не взялся; темновато, а ему света хватает. Замажет холст, перевернет на другую сторону. Снова перевер­нет — и на том же самом холсте. Пристроился в клубе: намалюет рекламу, неделю пьет, а пропьется, за холст, за краски… Обычная история, классика. И чем дальше, тем реже за краски, чаще — за бутылку. Жениться надо парню, а кто пойдет за пьяницу, за нищего. Пропащий мужик.