Тюрьма - Светов Феликс - Страница 85

После завтрака Петра Петровича потянули на вызов.Я лежал и смотрел, как он собирается. Он надел чис­тую рубашку, пиджачок, положил в карман сигареты —пачку! а у нас, кроме табаку… Поднял подушку… Пово­рачивается ко мне. Я даже заморгал. Он уставился на меня: глаза лодочками вприщур, острые, жалят… Отвернулся, со зло­стью швырнул подушку, завернул матрас, сел на шконке и в упор глянул на меня.

— Ты вот что, парень... — начал он.

Открылась дверь.

— Вахромеев! Долго ждать?

Петр Петрович сплюнул на пол — никогда с ним та­кого не было! — и вышел из камеры.

— Что это с ним? — подумал я вслух.

Сверху спустился Саня, ходит по камере, руки за спиной. Потом пролез ко мне, сел напротив на шконке Петра Петровича. Он менялся день ото дня: живой, явно неглупый, с юмором. И глаза открылись. Нашел точку, становится на ноги.

— Такое дело, мужики, — громко говорит, ко всем обращается. — Или мы рискнем, себе докажем, люди мы, а не камерная шваль, или уже сейчас заявим: останем­ся кроликами, сожрут — заслужили. А сидеть нам всем, отсюда не уходят. Кому больше, кому меньше, а всем долго.

— Мне лучше всех… — сказал Саня, — легче. Меня они отсюда едва ли выкинут, остерегутся, в другой хате пришьют с такой обвиниловкой, не зря создали усло­вия…

— А Нефедыч, — спросил я, — его пожалели?

— Ну и пес с ними, — отмахнулся Саня, — стало быть, и мне, как всем. Короче: где твоя тетрадка, Ва­дим?

— Какая… тетрадка?

— В которой пишут. В которой ты позавчера…

— А тебе на что?

— Испугался! Дорожишь тетрадкой?

Вот и приехали, думаю, а я все ждал, на чем меня…

— Что у тебя за заходы, Саня?

— Покажи тетрадь, Вадим… Да не бойся, не возьму!

— Как ты возьмешь, если я ее тебе не дам?

— Тьфу! — говорит Саня.

— Мы с тобой время теря­ем, а не знаем, много его осталось или нет?

Я вытащил из-под шконки рюкзак, развязал. Третьго дня, верно, я писал в тетрадке, потом сунул в ме­шок..Сверху не было. Я пошарил поглубже, прощупать не смог и вывалил содержимое на одеяло.

— Не ищи,— сказал Саня, — вот она.

Он вытащил тетрадь из-за пазухи:

— Твоя?

Я ничего не мог понять.

— Значит так, Вадим, — сказал Саня.

— Я за эти ме­сяцы належался, считай, на весь будущий срок выспал­ся. Просыпаюсь рано, все об одном. Сверху хорошо видно, пристрелялся. Сегодня гляжу, наш пахан не спит, глаза без очков, дай, думаю, схвачу на карандаш, очень меня его личность заинтересовала. Открылся. Ри­сую, поднял голову, а его нет. Приподнялся, а он в твоем мешке шурует. Вытащил тетрадь — и под по­душку.

— Сегодня утром? — спрашиваю.

— Я сразу сообразил — вызова ждет. Терять время нельзя. Он пошел мыться, я тихонько слез и… Успел.

— Спасибо, Саня. Шустро.

— Я открыл тетрадь, не обижайся. Не знаю, дорога она тебе или нет, и сколько ты в ней себе намотал. Но тебе не надо, чтоб знали, что ты… Короче, учти, он так не оставит, шмон нам обеспечен… Давай по делу, Ва­дим. Зачем тебе рисковать?

— Верно, — говорит Гера, — пусть дураками будут.

— Они бумаг не трогают, — подал голос Мурат.

— Заткнись, интерьер! — сказал Саня.

— Твои не тро­нут, хоть по стенкам развесь. Рукописи не горят, Вадим, голова нужна и руки. Не пропадет. Главное, чтоб им не досталось…

Жалкая моя «пьеска» догорала в бачке, когда дверь открылась и новый пассажир шагнул через порог… Нет, я его не сразу увидел… То есть, увидел, но… Не о том я думал, успел додумать: горит моя «пьеска», ухо­дит дымком… Рукописи не горят, быстро думал я, они сгорают, когда Бог того хочет, допускает, а когда нет… Значит, дело не в с л у ч а е , не в Петре Петровиче, не в Сане, не в том, что один для кума, а другой для… В том, з а ч е м я ее написал. Оправдать свое существование здесь, профессиональный навык, вычленить изо всейэ той мерзкой каши нечто, что даст возможность понять… Я беру кусок глины, мну ее, разминаю — и вот она, камера. Мои сокамерники… Они или я? Та же глина, думаю я, разве м е н я не мнут, не разминают, не… Оп­равдать свое существование здесь? Зачем?.. Тщеславие, самолюбие, корысть… Бездарно написал — вот оно са­молюбие. Современно, талантливо… гениально! Вот оно, тщеславие. Сенсация, такого ни у кого еще не было, чернуха — тираж! Вот и корысть. Но разве — талантли­во, сенсация, тираж стоят хотя бы что-то рядом с тем, что я сподобился здесь увидеть, что мне показали? Что же я увидел?..— быстро думаю я.

Я мну кусок глины, завораживаю себя, моего чита­теля… Чем? М о е й правдой? А что в ней? Но я попы­тался «сгустить», найти в этой мерзости… Хорошо, пусть правда. М о я правда. Разве я смог, набросав мою жал­кую «пьеску», увидеть в них, в к а ж д о м из них, в мерзости, которую я зафиксировал… Ладно, я — не смог, это моя проблема… Нет, не просто моя! Бог, сотворив­ший небо и землю, не в рукотворенных храмах живет, сказал в Ареопаге апостол. Он не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чем-либо нужду. Он Сам дал всему жизнь и дыхание и все — «мы Его и род». Одно дело, искать Бога — а только для того мы существуем, где бы ни были, другое, думать, что Его можно найти в глине, камне, золоте, тираже, получив­шем образ от вымысла. В каждом из них живет Бог, быстро думаю я, не важно, знают они о том, забыли о Нем или не хотят о том думать, а я попытался… Пото­му здесь нет случая, думаю я и вдыхаю дымок, струя­щийся из бачка, всего лишь еще один урок мне, благо­дарю Тебя, Господи…

Итак, жалкая моя «пьеска» догорала в бачке, когда дверь открылась и новый пассажир шагнул через порог.Такого я еще не видел: двухметрового роста, широчен­ный, в заграничном, не по сезону, пальто, клетчатых брюках, с мешком и сумкой из «Березки». Матрас у не­го был под мышкой.

— Будем знакомы,— сказал он, как и следовало ожидать, с заграничным акцентом, — имя для вас труд­ное — Арий я, зовите Аликом… Просторно живете. Я, пожалуй, с краю. Рост не позволяет в середку…

Он раскатал матрас на свободной шконке у стены, рядом с местом Петра Петровича.

— Откуда такой… явился? — спросил я.

— С особняка, — охотно ответил он.

Все четверо мы уставились на него с почтением. «По­лосатых», с особняка я еще не видел.

— Как же это тебя… к нам?

Он устроил себе место, сел ко мне, вытащил сига­реты.

— Налетайте. Но учтите, пачка последняя. Табачком угощу.

— Табачок у нас есть, — говорю, — но почему тебя сюда?

— Сегодня утром раскурочили всю нашу хату. Мы внизу, под вами.

— Двести восемнадцатая? — спросил Гера.

— Она. Появился у нас… Нет, давно, я месяц назад пришел с Бутырки, он уже был. Композитор… Нот не знает.

— Коля? — вырвалось у меня.

— Точно. Знаешь его?

— Был у нас. Я с ним начинал полгода назад.

— Композитор, как я балерина. Оперу сочиняет. Ребята знали, что он стучит, побили разок-другой, а он не обижался. Отряхнется и за свое.

— Может, не он, — усомнился я, — вроде, не такой…

— Может, не он. Шуму от него много, коней гонял, внизу, на третьем этаже барышни-венерички. В доми­ношный покер любитель… Душа общества, а все мимо.

— Он, он! — сказал я. — Точно, Коля! Шмаков?

— Шмаков. Проигрался два дня назад, его прижали. Ушел, вроде бы, на больничку, а утром всю хату — кого куда. Меня к вам.

— У тебя какая ходка? — спросил Гера.

— Я, братишка, сижу с сорок шестого года. За все время лет пять, а может, шесть погулял, а так бес­сменно…

— Сорок лет! — ахнул Мурат.

— А с Бутырки тебя почему? — спрашиваю.

— Давайте, ребята, по табачку, а сигареты приж­мем для вызовов. У меня сигареты будут, а пока приж­мем, верно?..

Красивый мужик. Очень красивый. Светлые прямые волосы, квадратный подбородок, глаза широко расстав­лены, стальные, движения неторопливые… И такая уве­ренная, спокойная сила. Доброжелательный.

— Такая, ребята, история в Бутырках…

Брякнула кормушка. Обед.

— Вот что, мужики, — сказал я.