Тюрьма - Светов Феликс - Страница 91

— Вы о дочери забыли, коньяк, телевизор — это, на­верно, для меня, а чепчик для кого?

— Это вы ни о ком думать не хотите. На весь белый свет озлели.

— Как мне вас жалко, Людмила Павловна…— го­ворю я.— Нет, соврал. Нету у меня силы… пожалеть вас. Слаб. А потому у меня к вам огромная просьба… Мы уже полгода как встретились, такая у нас с вами не-разлей-вода — все вам обо мне известно! А я вас еще ни о чем не просил. Ни разу. Так вот, не откажите в нижайшей просьбе: нажмите кнопку…

10

— Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос!..

— Ты что это, Серый — не по-нашему? — говорит Гера.

— Не по-вашему! Все, Гера, я теперь другой. Выле­тел.

— Куда? — спрашивает Гера.

— За судом, Гера. За с у д о м !

И верно, другой: проснулся— весело! Та же каме­ра — моя, родная, два шесть ноль. Те же люди — пятеро нас, уже десять дней никого к нам не бросают, ни­кого не берут. Забыли про нас. Та же камера: решка, реснички, железная дверь с болтами… А я другой. Чтож, бытие определяет сознание или сознание бытие?

Как же я, видать, боялся ее, барышню из утреннего кошмара в потном джерси с рыбьими, болотными гла­зами! Хвастался перед собой — плевать мне, молчу, ни­чего я ей не скажу, а все ждал: подвоха, хитрости, не­ведомого, собственной слабости — не таких, как я, ло­мали. Задавил в себе страх, а он шевелился, напоми­нал— обязательно чго-то придумает! А выходит, не мне на нее, ей на меня — плевать. Не ее забота — застави­ли, п о р у ч и л и , а известно как выполняют в советском учреждении чужое поручение, нагрузку! О ф о р м и л а — и с плеч долой. Задавитесь! Вот преимущество социа­листической системы, потому и живы до сих пор— всем на все наплевать! Что, ж, ей хорошо, а мне и того луч­ше — гуляй, Вася! Теперь на суд, проштампелюют заранее предрешенное — и пошел. Ветер пересылок, даль­них лагерей,— написал классик. Обдует, проветрит!

Страшно?.. Тут уже не страшно, страшно когда т о б о й занимаются, когда один на один — ты и она, ты — и страна победившего социализма… Ты еще живой, су­ка ? — щурится о н а на тебя.— Попробуем вариант но­мер такой-то…. Очень они любят индивидуальную рабо­ту, воспитательную по преимуществу. А когда я смеша­юсь с серым миллионным племенем, когда буду неразли­чим в толпе, в стаде… Сколько нас? Не сказала, остерег­лась. Да знаю я — десять тысяч только в нашей тюрь­ме… А по Москве? А по федерации, а по стране, а по пересылкам, зонам? А еще «химики», поселенцы, ссыль­ные… Они и сосчитать нас не могут! Жить одной общей жизнью с миллионами людей, моих братьев — страшно?

Лишь бы уйти отсюда, думаю, не верю я ей, никому теперь не верю. И тишине камеры не верю, самая опас­ность в такой тишине. И каждому из нас пятерых — не верю, сколько раз прокалывался, учили, учили… Ско­рей бы, скорей!

Все еще может быть, думаю, все что угодно. Но сегодня— я не следственный, я за судом. Пусть такие же, из того же теста их выпекли, на одной скамейке с моей барышней изучали ихнюю гуманную премудрость. Но если ей было на меня плевать, лишь бы отделаться от поручения, им и подавно. Вмажут срок — по максимуму!— и поехал. Небо, звезды, ветер, макушки елок в окне столыпина, а на зоне — письма,, чаек…

И еще одного Бог послал для промывки мозгов, чтоб не тратил время на пустые переживания, набирал­ся ума-разума, чтоб понять — не кончилась жизнь, другая катит, она и есть настоящая, давно стучалась, а я отмахивался, сам бы ни за что не выбрал. А тут подари­ли. Ощупью понимал, а теперь вникаю… В таком слу­чае не будем терять времени.

— Чем же ты промышляешь, Арик?

— Деньги, мусор, ребята. Я их никогда не считал. Но… как бы тебе объяснить… Мне надо много, мало не получается. А когда легко достаются, они и уходят просто. Хочешь меня понять?.. Раньше пойми себя, свою ошибку. В чем твое расхождение с советской вла­стью— принцип или ее… недостатки? Ты считаешь, со­ветская власть законы не соблюдает, ты на нее кида­ешься, она тебя курочит. Почистит ее новый начальник, поменяет рыжего на брюхатого — и будет хорошая? У тебя никаких претензий.

— Не может она… соблюдать.

— Все она может. Не хочет! Если заставить, она из-под палки все сможет, куда ей деваться, подгонят под себя закон и… Законность, порядок. Но разве в том ее беда, я эту власть имею в виду?

— А в чем тогда?

— Меня ее законы не устраивают. Они вообще че­ловека устроить не могут. Она не для человека. В прин­ципе.

— Это как понять?

— Мне, скажем, надо много денег. Что тут худого? Тебе, к примеру, много не надо. Ты — писатель, что те­бе надо?

— Комнату, чтоб дверь закрыть. И открыть, когда захочу. Стол нужен. Койка. Бумага, чернила. Машинка пишущая… Все, пожалуй. Чтоб напечатали. Хотя… Необязательно.

— И верно, не много. А мне… Мне машина нужна, не машинка. Баба нужна. Не одна. И не две. Квартира в Москве, дом за городом. Еще один — в Риге. И в Крыму не помешает. Ночью я в ресторане, днем отсы­паюсь, до обеда…

— А зачем?

— Надо — и весь разговор. Потребность у меня. Раз­ве такое, как бы сказать, «надо» — преступление?

— Если у тебя, скажем, наследство…

— Я и говорю — ты такой же! Откуда, докажи на что живешь, как получил… Какое вам дело! Есть у ме­ня. Вот чего советская власть не понимает, никогда не поймет. Ты и то не понимаешь. Все люди разные… Как у вас говорят?

— Один любит пряники, а другой соленые огурцы.

— А я о чем? О том, что советский закон запреща­ет жить, как хочу, как считаю нужным. Ты в Бога ве­руешь, а забыл, с нами Бог разберется — надо нам или нет. Бог дал мне свободу выбирать, а советская власть свободу, которую мне Бог дал, прибрала к рукам. Пра­вильно?

— Пожалуй.

— В том и дело. Ты считаешь, я преступник. Поче­му? Да, я разбогател, но разве я нарушил закон, кото­рый мне Бог дал? Я никого не убивал, не воровал. Но делать деньги, чем весь мир занимается — белые, жел­тые, красные, черные! — разве Он запретил?

— По христианскому вероучению, человек должен соблюдать закон государства, в котором живет.

— Что ж ты не соблюдал?

— Я не нарушал закон.

— А почему ты в тюрьме?

— Они нарушили, не я. Толкуют закон, как хотят.

— Законник! Что ж это за закон, если он, как дыш­ло, куда поворотишь, туда и вышло! Если я не могу жить где хочу, как хочу, не могу не работать — обязан, не могу продать, что мне не надо и что у меня с рука­ми оторвут, другим позарез, а мне лишнее? Мое — я и цену назначаю. Почему мне запрещают менять шило на мыло: у тебя шило, а у меня мыло — наше дело, если договорились! Если книгу не могу написать, не спрося разрешения у… вертухая, а он ее и прочесть не смо­жет! А без его позволения разве ее хоть кто напечата­ет? По-твоему, законно?

— Да, тут ты, пожалуй, прав.

— Вот что такое советская власть,— говорит Арий,— она уничтожает человека не тем, что может его поса­дить ни за что, может и убить ни за что — законы они толкуют! Она его тем унижает, что не дает жить как он хочет. Бог разрешил, а она — не дает.

— Не разрешил,— говорю,— а попустил.

— Да?.. Ну, я русский язык, наверно, плохо знаю.

— Хорошо знаешь, здесь дело не в языке.

— Еще бы не знать, тридцать лет по лагерям. Рус­ские лагеря, не немецкие… Ты пойми, она человеку не только не дает жить по-человечески, она его ломает, ко­режит, с детства уродует. Вырос мужик, а не понимает — человек сн или поганая овца, только и сгодится на шашлык, если ее кормить, само собой, а где у нас кор­мят? И чтоб ему доказать, что он может остаться че­ловеком, если захочет, что эта власть не для людей — знаешь, что нужно?

— Теперь знаю,— говорю.— Показали.

— Доехало. В тюрьму его надо посадить, вот он где поймет — кто он и кто она. Ты мне скажи: таких, как в тюрьме, много ли ты видал на воле?

— Не много.

— Вот я о чем. Решето. Кто просеется, а кто оста­нется. А решето встряхивают, трясут. Десять лет тря­сут. Еще десять. А потом еще червонец. А он остался, не просеялся. Кто ж Богу угоден — он или власть — она так и не смогла его уничтожить? За кем правда? Или я опять не верно по-русски?