Очерки по истории русской церковной смуты - Краснов-Левитин Анатолий Эммануилович - Страница 31

гтаве этого высшего органа православной церкви было только два чело-века, которые не были марионетками в руках Красницкого, — Антонин Грановский и Евгений Белков.

Впрочем, от последнего Красницкий. вскоре отделался. Стоило ему выступить против всемогущего диктатора, как он был немедленно снят с поста управляющего делами и выведен из состава высшего управления; на его место был назначен никому дотоле не известный мирянин из Ярославля Д.И.Новиков.

В августе 1922 года звезда Владимира Красницкого горела ослепительно ярко; готовясь к первому съезду «Живой Церкви», он держал уже в своих руках все нити управления; никому еще несколько месяцев назад не известный священник стал властителем Русской Церкви.

И все же торжество Красницкого было преждевременным. С самого начала на его пути возникло препятствие, справиться с которым оказалось не так легко. Этим препятствием оказался Антонин Грановский. Про Антонина Грановского говорили, что он самый высокий человек в Москве; сам он рассказывал про себя, что по своему росту он превосходит Петра Первого на два вершка. Несмотря на преклонный возраст, он обладал огромной энергией и по своей смелости, широте, простоте в быту, резкости, по силе воли, действительно несколько напоминал великого преобразователя.

С необыкновенной настойчивостью епископ Антонин проводил свою линию, резко враждебную как старой иерархии, так и «Живой Церкви». Но прежде чем говорить о его роли в 1922 году, постараемся взглянуть на него глазами его современников.

«Мы встретились с ним в 1905 году, — писал в то время в журнале «Россия» известный либеральный русский деятель Владимир Германович Тан (Богораз), — в те сумасшедшие январские дни, когда русская жизнь впервые перемешалась и дала революционную эмульсию. Было это за обедом у поэта Минского. И вот мы, два иудея, принялись уговаривать православного епископа, чтобы он немедленно ехал к митрополиту Антонию, — он был в то время у Антония викарием. Антония он должен был опять-таки уговаривать, чтоб тот тоже ехал к царю Николаю II и тоже уговаривал царя. К чему должна была привести вся эта лестница поездок и уговоров, я себе теперь не представляю ясно. О. Антонин вздыхал… «Да, Антоний ни за что не поедет, он выгонит меня». Но все-таки поехал к Антонию. И Антоний действительно выгнал, т. е. выгнать — не выгнал, — Антоний был человек довольно мягкий, но, конечно, к царю не поехал. После бойни стали собирать деньги для семейств забастовщиков, а попросту на забастовку. Я тоже собирал, съездил заодно в Лавру к о. Антонину. Он сам дал и от других собрал. И даже на листе прописал своим характерным почерком: «от епископа столько-то».

Выдвинулся Антонин. О нем заговорили. И я по привычке забрел к нему в келью через 17 лет. С тех пор, как бываю в Москве, зайду, посижу и послушаю. Как бы то ни было, крупная фигура, даже с виду. Огромный и плечистый. Борода лопатой. И посмотришь на него сбоку, когда он выпрямится — целая гора. Но выпрямляться ему не особенно легко. Не то чтоб возраст — его одолела болезнь, довольно мучительная, требующая постоянного врачебного присмотра [Через пять лет епископ Антонин умер от рака мочевого пузыря]. По росту у него и душа, с пестринкой, положим, пегая, или, скажем, красно-бурая, и довольно-таки бурая, а все-таки большая. У Антонина душа… а рядом лишь мелкие душонки и даже не душонки, а так себе — пар. У нас в Петербурге, например, не церковь, а театр. Не прения о вере, а сплошные фельетоны. С женами и без жен (конечно, намек на Введенского). Их и описывать надо рукою женскою. У о. Антонина живописная фигура, но совсем не театральная, без позы и ломания. Даже статья его в первом номере журнала «Живая Церковь» совсем не похожа на соседок. Он говорит о возрождении духовном, а не только о церковном перестрое.

Приду в Антонинову келью, сяду на диванчик в сторонке и даже не разговариваю. Зачем разговаривать? Смотри и слушай. Словно на экране, проходит вся эта новая, странная, запутанная церковная жизнь. И самый экран, то бишь келья. Во втором этаже, а похоже на подвал. Потолок сводом, старинные узкие окна. Обстановка довольно суровая. Кровать, а над ней деревянная полка для книг, утлая такая, просто дощечка еловая. Гляди оборвется. Шкаф, два стола, заваленных бумагами. Тесно, повернуться негде. Сесть не на чем. Лишний человек придет, изволь постоять. Люди, разумеется, ползут неудержимо. Постарше, рясофорные, меняются братским поцелуем, помоложе, прихожане, целуют лишь в руку, а владыка целует их в голову. Ритуал разработан давно. А иная старушонка еще от порога осунется на пол и ползет на коленях. Владыка ворчит, нагибаясь. Ведь ему нелегко нагибаться. Приезжают рясофоры-крестоносцы из далеких губерний. Первый вопрос: кого поминать? Мы поминаем обоих — и Тихона и вас. Один этак ожесточенно молвил, словно в помутнении ума: «А мы никого не поминаем, ни Тихона, ни вас». И вдобавок обмолвился, и вышло у него: «Никого не понимаем!» Приходят просители и жалобщики. Человек в рубашке растерзанного вида. «Простите, владыко, мой вид! Но я иеродиакон такого-то монастыря». А дальше начинается запутанная повесть. Дележ, грабеж. Все навыворот. И как-то не монахи игумену, а игумен монахам угрожает дележом… Я, говорит, вас произведу, тунеядцев. Я вас экспроприирую. У меня, говорит, есть рука, я связь держу с… Голос понижается и переходит почти в шепот. Иноком пугает, отцом Мисаилом. У него полномочия от ЧК… «Да ведь Миську-агента посадили на месяц за всякие художества!» — бросает Антонин с отвращением. «Идите, разберу». Это твердое «идите, разберу, устрою, поговорю» — слышится поминутно. Приходят церковные старосты с жалобой на экономический поход живоцерковников, захвативших церковные сборы. «Мы найдем на них управу!» — восклицает с увлечением о. Антонин. Даже его нестяжательное сердце подвластно экономике.

О. Антонин лежит на спине, на кровати, и доктор совершает над ним операцию, довольно неприятную. Немощна плоть наша. «Извините, друзья», — бросает он мимоходом. О. Антонин на кровати. На груди у него картонный пюпитр. В руке у него бумажные листки. Это его минуты досуга для умственной работы. Он переводит урывками церковную службу с славянского на русский. В промежутках он разговаривает с нами, бросает отрывистые фразы: «Враги мои стараются съесть меня, да подавятся, я толстый». И тут же начинает говорить о солидарности пастыря с верующим народом. Культ должен приблизиться к массам. Священник должен сделаться наставником и другом прихожан. Он упоминает о собственных попытках в этом роде. О том, как он служит по субботам в Заиконоспас-ском монастыре, по-новому, среди храма. А по четвергам и пятницам в Сретенском монастыре, по-старому. Он не договаривает, но я узнаю, что по субботам храм переполнен молящимися. Никак не протолкаться. Всем интересно посмотреть, как это служат по-новому. Узнаю и то, что бывает со всячинкой. На паперти, при выходе, старухи шипят и бранят Антонина. Пробовали даже бросаться всякой дрянью вроде гнилых огурцов. Но теперь это утихло, улеглось. Не знаю, надолго ли». (Россия, 1922, № 3, с. 17.)

Вот как рисует Антонина московский корреспондент пензенской газеты «Трудовая Правда» — одной из лучших тогда провинциальных газет. «Не только церковная, религиозная, но почти вся Москва бунтует вокруг имени Антонина. Его величают по-русски, без стеснения — прохвостом (своими ушами слышал), самозванцем, сумасшедшим, диким барином; одна благочестивая монашенка серьезно уверяет, что это вовсе не епископ, а лукавый антихрист (слышал из уст самого Антонина). Немногие пока приверженцы считают его как бы русским Лютером, главой русской реформации. Вообще, в связи с личностью Антонина развязались языки и разгорелись страсти. А ведь сыр-бор разгорелся от того, что после церковного переворота, который произошел как бы вдруг и свалился, как снег на голову, Антонин оказался в положении заместителя патриарха.

Теперь дайте мне руку, читатель, как говорил Тургенев, и пойдемте со мною на Никольскую, в Заиконоспасский монастырь. В воскресенье, часам к одиннадцати утра. Отныне только здесь служит и проповедует еп. Антонин. Сюда к нему стекаются со всех концов Москвы. Здесь приютилась его община. Мы с вами застали литургию в самом начале. Не слишком поместительный храм на втором этаже, освященный при Елизавете Петровне, стиля рококо, битком набит разнородной толпой. Антонин в полном архиерейском облачении возвышается посреди храма в окружении прочего духовенства. Он возглашает; отвечает и поет весь народ; никаких певчих, никакого особого псаломщика или чтеца. С виду, по осанке, по обличию, по ухваткам Антонин — точно Иван Перстень в черном клобуке (разбойничий добродетельный атаман в «Князе Серебряном» у А.К.Толстого). Судите сами: высоченный старик, лет шестидесяти, сутулый, лохматые брови, суровые глаза, худой, длинная борода, голос зычный, с хохлацким акцентом, ходит переваливаясь, как медведь, с боку на бок. Ну, думаешь, хорош батя! Не твоим ли прадедом был инок Пересвет или Ослябя, которые ходили драться с татарами врукопашную? У всех ревнителей служебного благочиния и церковного Устава волосы дыбом становятся, когда они побывают в Заиконоспасском монастыре у Антонина. Не слышать «паки и паки», «иже» и «рече». Все от начала до конца по-русски, вместо «живот» говорят «житие». Но и этого мало. Ектений совершенно не узнаешь. Антонин все прошения модернизировал. Алтарь открыт все время. Но и этого мало. Антонин взял литургию Иоанна Златоуста, кое в чем ее сократил и добавил в ней молитвы из тех древнейших литургий, которые бытовали в восточных пустынях. Но и это еще не все. Он вводит в общее пение стихи современных поэтов. И при мне, в конце службы, он затянул (и просил всех подтягивать) стихотворение Жадовской: