Странник (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 29

Чердак встретил меня пыльным полумраком и запахом старых книг и мебели. Лучи света пробивались сквозь маленькое окно, рисуя в воздухе золотистые полосы. Я ходила между коробками, трогала старые вещи, ощущала их холодную поверхность. Тут был целый мир прошлого, спрятанный от глаз, забытый всеми, но для меня он был живым.

И тогда я увидела его. Маленький, потрёпанный дневник, который лежал под стопкой каких-то старых газет и книг. Я потянулась к нему, мои пальцы едва касались вытертой кожаной обложки. Как он мог оказаться здесь, на чердаке? Отец никогда не говорил, что вёл дневник… Я думаю никто не знал. Даже мама. Скорей всего думала, что это одна из его тетрадей со счетами. Он любил все записывать вручную.

Я взяла его в руки, чувствуя, как сердце забилось быстрее. Страницы пожелтели, словно время съело их, оставив только следы и потертые чернила. Я погладила обложку, провела пальцем по тиснению на корешке, будто бы стараясь впитать в себя те места где к ним прикасались пальцы папы. Я должна была узнать, что он здесь написал, какие мысли, какие чувства он прятал.

Открыв первую страницу, я увидела знакомый почерк — аккуратный, чуть угловатый, полный выверенности, как сам отец. Он был человеком сдержанным, слова давались ему не легко. Он предпочитал молчать, наблюдать, держать всё в себе. Но здесь, в этих строках, он был обнажённым, открытым, настоящим. Будто говорил со мной через время, через пространство, прямо из прошлого.

12 мая.

"Иногда я думаю, правильно ли я поступил. Правильно ли было взять её и воспитывать, словно родную, закрыв глаза на правду, которая будет преследовать меня до самой смерти."

Я перечитала эти строки снова и снова. Словно что-то не то. "Воспитывать словно родную"? Что он имел в виду? Я продолжала читать, мои пальцы сжимали страницы, и мне казалось, что я теряю связь с реальностью.

"Анжелика — не моя дочь по крови и не Изабеллы. Она — ребёнок другой женщины."

Я резко захлопнула дневник, словно обожглась. Эти слова будто пронзили меня насквозь, заставили сердце остановиться. Не моя дочь по крови. Моё дыхание участилось, и я ощутила, как мир вокруг поплыл. Это была ошибка. Это просто какая-то ужасная ошибка. Может, я не так поняла, может, здесь описано что-то другое?

Нет. Я снова открыла дневник и перечитала строки. "Ребёнок другой женщины."

Кто… кто она была? Как это возможно? Как я могла не знать этого? Отец, почему ты никогда не сказал мне? Почему ты унес это в могилу, оставив мне только вот это — крошечные строчки на старых страницах, которые ломают мою жизнь на части?

Я пронеслась по следующим страницам, как в лихорадке, не останавливаясь, не желая верить, но каждое новое слово всё глубже вонзалось в меня. Неизвестная женщина. Моя настоящая мать была неизвестной женщиной, которая умерла, когда я родилась. Она… она была кем-то совершенно чужим. Человеком, о котором я даже не подозревала. И так и не узнаю.

Мир вокруг меня кружился. Грудь сжималась от ужаса и непонимания. Я закрыла глаза, пытаясь успокоить дыхание, пытаясь собрать себя по кусочкам. Но внутри меня бушевала буря — гнев, обида, боль. Как можно было скрыть такое? Как можно было жить с этим, зная, что каждый взгляд, каждое "доченька" — это не правда?

Я чувствовала себя преданной, словно мне нанесли удар в спину. Изабелла… она знала? Или нет? Воспринимала ли она меня как дочь или же я была ей просто чужим ребёнком, кем-то, кого она взяла из жалости, из чувства долга?

Но потом я увидела ещё одну запись, которая заставила меня замереть.

"«Изабелла не знает…после смерти нашего первенца она бы не пережила смерть еще одного ребенка. Девочка умерла сразу после родов от кровоизлияния в мозг. Я был в отчаянии. Я не знал, что делать, как посмотреть Белле в глаза. А потом, потом я услышал разговоры врачей, которые говорили о какой-то бродяжке, умершей от сильного кровотечения и о том, как отдадут ее малышку в приют Святой Елены….Тогда я и принял решение. Я забрал Анжелику. Моего маленького ангела. Она спасла свою мать от безумия. Ведь она так страдала после смерти нашего первого малыша. Нашего Альберто…Звала его по ночам, плакала каждый год в день его рождения. Я полюбил мою Лику. Полюбил всем сердцем. Даже рождение Риты этого не изменило…

Она никогда не должна узнать правду. Изабелла верит, что Анжелика — её дочь. И это… может быть, это к лучшему. Так будет правильно."

Слова медленно начали обретать смысл, и это стало ещё одним ударом. Отец скрыл правду не только от меня, но и от Изабеллы. Она жила в этой лжи столько же лет, сколько и я, веря, что я её плоть и кровь. Она даже не подозревала, что моя настоящая мать — другая женщина. Что я чужая для неё так же, как она — для меня.

И тут меня поразила ещё одна мысль. Если я не дочь Изабеллы… тогда Чезаре… Чезаре не мой брат.

Эти слова пронзили меня, как удар молнии. Всё, что я чувствовала к нему, всё, что я так яростно пыталась подавить, оказалось не запретной страстью, не преступлением. Вся эта мучительная тяга, этот странный, сжимающий сердце огонь — всё это не было ошибкой природы, не было грязным секретом, который я должна была похоронить так глубоко будто вырыть могилу в собственном сердце. Мы не были связаны кровью. Мы никогда не были родными.

Я словно захлебнулась в собственных мыслях, в этом хаотичном водовороте чувств. Сначала пришло облегчение — словно сбросила с плеч тяжёлые кандалы. О, как я тяжко несла эту ношу! Как много ночей провела, борясь с собой, пытаясь вытравить эти чувства, гнобя себя за каждый взгляд, каждое прикосновение, за каждую искру, пробегавшую между нами…за каждую ночь проведенную с ним, за наши поцелуи и дикий секс. Я пыталась убедить себя, что это — ошибка, запрет, грех. Но теперь… теперь я свободна. Я свободна любить его. Свободна чувствовать, желать, мечтать о нём. Но вместе с этим ощущением пришла другая эмоция, мрачная и тяжелая, как туман, опустившийся на душу. Гнев. Горький, разъедающий, липкий гнев на всю ложь, которая окружала меня с самого рождения.

Почему я должна была пройти через это? Почему меня заставили верить в эту фальшь, играть в эту игру, не зная истинных правил? Я жила в клетке, построенной из чужих секретов, из ненужной заботы, из вымышленной правды. Отец… как ты мог? Как ты мог утаить это от меня? Почему ты оставил меня наедине с этой тайной, с этим бременем, когда всё могло быть иначе?

Я не выдержала. Ноги подкосились, и я опустилась на колени на пыльный, холодный пол чердака, прижимая дневник к груди. Я сжимала его так крепко, как будто он мог дать мне ответы, которых я жаждала, как будто это проклятое старое сокровище моего отца могло исправить всё, стереть годы боли и предательства.

Слёзы потекли по щекам. Горячие, невыносимые. Я не могла их сдержать. Они обжигали, как раскалённое железо, но в то же время, они были единственным, что связывало меня с реальностью. Это была моя боль, настоящая, обнажённая, а не очередная ложь. Эти слёзы были правдой.

"Отец…" — прошептала я, обращаясь к тем, кто давно исчез из моей жизни, но кто до сих пор цеплялся за моё сердце, словно мёртвый груз. — "Почему? Как ты мог оставить меня с этим? Как ты мог не дать мне ни единого шанса узнать правду при твоей жизни?"

Я закрыла глаза, пытаясь унять боль, но она была сильнее меня. Всё вокруг, все эти годы, всё, во что я верила — всё это оказалось ложью.

***

Холод катакомб обжигал кожу, и тишина была такой густой, что казалось, будто её можно разрезать ножом. Лоретти стоял, глядя на Изабеллу, и не мог вымолвить ни слова. То, что она только что сказала, сжигало его сознание, разрывая его на части, словно раскалённое железо, вставленное в рану жжет мясо до самых костей.

"Чезаре — твой сын."

Эти слова звенели у него в голове, эхом разносились по каменным стенам и возвращались обратно, лишая его способности думать здраво. Лоретти был человеком, который привык держать всё под контролем. Он знал, что такое власть, что такое сила, и как её использовать. Но это… это было совсем другим. Это было личное, нечто, что разрушало все его принципы и разом переворачивало его мир.