Секретная просьба (Повести и рассказы) - Алексеев Сергей Петрович - Страница 18

• Предыдущая
• 18/100
• Следующая

Когда начинал торговаться с кем-то в цене, а надо сказать, что брал он на редкость дорого, купец непременно вставлял:

— Я поставщик двора…

Если с кем-нибудь заводил разговор, пусть и не о торговых совсем делах, то и тут не мог удержаться:

— Я поставщик двора…

Даже как-то жандармского унтер-офицера Хваткина обозвав нехорошим словом, избежал ответственности лишь потому, что в жандармском участке вовсю кричал:

— Я поставщик двора…

И вот появились у этого Уткина или Голубкина новые покупатели. Приобретали они один за одним по целому ящику апельсинов и, что особенно поразило купца, не торгуясь.

После этого к купцу явился старый ого знакомый жандармский унтер-офицер Хваткин.

— Собирайся!

— Я поставщик двора… — начал купец.

— Собирайся!

Привёл Хватким Уткина или Голубкина в участок.

— Я поставщик двора… — снова начал купец.

— Вот мы сейчас разберёмся, какого двора, — грозно произнёс жандармский полковник.

— Его императорского величества, — гаркнул купец.

— Разберёмся, — повторил полковник.

А дело всё в том, что в Петропавловской крепости и даже в Алексеевском равелине у заключённых декабристов вдруг были обнаружены апельсины.

Как, откуда они попали? В самой крепости, у охраны, выяснить ничего не удалось. Стали тогда искать продавца. Им и оказался Уткин-Голубкин.

— Вот вы какого двора поставщик! — кричал на купца жандармский начальник. — Да за это тебя… шкуру с тебя… В кандалы да в Сибирь. Кто приходил за товаром?

Перепугался купец. Со страху забыл, кто приходил, как покупатели выглядят.

— Двое их было. Двое. Нет, кажись, трое. — Через минуту: — Точно припомнил — был он один.

Понял жандармский полковник, что от купца не добьёшься прока, приказал у лавки устроить засаду, схватить покупателей. Однако за апельсинами больше никто не явился. Так и осталось неизвестным, как, через кого попадали заморские фрукты в Петропавловскую крепость.

Для купца эта история кончилась плохо. Правда, в Сибирь его не погнали, но в торговых рядах лавку приказали закрыть. Однако купец есть купец. Погоревал он, поохал. А затем перевёл свою лавку в другое место и снова открыл торговлю.

Теперь, когда он начинал торговаться в цене, а брал он и на новом месте на редкость дорого, то непременно вставлял:

— Я, к вашему сведению, этот продукт, — купец показывал на апельсины, — поставлял аж самим господам офицерам, тем, что… — В этом месте купец делал жест рукой, показывал в сторону Петропавловской крепости. — Во!

Нужно сказать, что теперь торговля лучше пошла у купца.

Большая, надёжная стража охраняла Алексеевский равелин. Много здесь грозных и злых тюремщиков. Но и тут нашлись люди, которые сочувствовали декабристам.

На хороших тюремных сторожей особенно повезло поручику Басаргину. Один из них хотел устроить ему побег, другой…

Лежал однажды Басаргин в своём каземате. Снова смотрел в потолок. Опять вспоминал свою Оленьку. А думая об Оленьке, вспомнил и своё детство: речку-певунью, густые травы, то, как ходил в лес по грибы, по ягоды. Лежал Басаргин, и представлялось ему, что он снова в густом лесу.

«Ау! Ау!» — раздаётся тревожный голос.

Это нянька разыскивает Николеньку Басаргина.

«Ау! Ау!»

Не отвечает Николенька. Забрался он в куст малины. Свисает с веток душистая ягода. Спелая-спелая. Вкусная-вкусная. Так и просится ягода в рот.

Лежит вспоминает поручик лес. И вдруг так захотелось ему малины, как в жизни ещё никогда не хотелось.

В это время тюремный сторож и зашёл в камеру к Басаргину. Видит, лежит мечтает о чём-то поручик.

— Небось снова, ваше благородие, об Оленьке? — спросил сторож.

Почти все охранники знали, что у Басаргина осталась на воле любимица дочь.

— Об Оленьке, друг, об Оленьке, — сказал Басаргин. — А ещё о малине, — и усмехнулся. — Вот ведь какая блажь.

Рассказал он тюремному сторожу тот случай из детства, про речку-певунью, про лес.

— Да-а, — протянул тюремщик. Видно, детство тоже своё припомнил.

Прошло два дня. Поручик уже и забыл про разговор, про малину. И вдруг входит к нему в камеру сторож, протягивает бумажный кулёк.

— Что такое? — подивился Басаргин.

— Берите, ваше благородие, берите.

Взял Басаргин кулёк. Развернул. Посмотрел — малина.

— Откуда?!

Сторож замялся.

— Ешьте, ешьте, ваше благородие.

Басаргин взял ягодку, осторожно отправил в рот.

— Откуда же, друг?

— Да тут… Да это же… начальство, — стал что-то невнятно объяснять сторож. Наконец нашёлся: — По случаю престольного праздника.

В этот день действительно был какой-то церковный праздник.

— А-а, — протянул Басаргин. — Ах, хороша, ах, хороша! Ай да малина! Хитро улыбнулся: — Слава престольным праздникам.

Шесть томительных месяцев провели декабристы в Петропавловской крепости. Шесть томительных месяцев не прекращались допросы и следствия. И вот приговор объявлен. Пять декабристов — Кондратий Рылеев, Павел Пестель, Сергей Муравьёв-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин и Пётр Каховский — были присуждены к смертной казни через повешенье. Остальные лишались чинов и званий и ссылались в Сибирь на каторгу. Декабристы гордо встретили свой приговор.

— И в Сибири есть солнце, — сказал декабрист Сухинов.

12-го июля, впервые за все эти месяцы, заключённых собрали вместе. Была устроена церемония лишения осуждённых чинов и званий. Называлось это гражданской казнью. С осуждённых должны были сорвать эполеты и ордена, бросить в огонь. Над головой у каждого переломить шпагу.

Николай I находился в это время далеко за городом в Царском Селе. Он приказал, чтобы через каждые 15 минут к нему являлся фельдъегерь, сообщал о том, как идёт церемония.

Приехал первый фельдъегерь:

— Построены, ваше величество. Генерал-адъютант Чернышёв приказал распалить костры.

— Так. Ну, а как же сами злодеи? Видно ль на лицах у них раскаяние?

— Да что-то не очень видно, ваше величество.

Прибыл второй фельдъегерь:

— Костры разложены, ваше величество.

— Так.

— Генерал-адъютант Чернышёв дал приказ срывать эполеты и ордена.

— Так. Ну, а как же сами злодеи? Видно ль на лицах у них раскаяние?

— Да что-то не очень видно, ваше величество.

Третий курьер явился:

— Срывают эполеты и ордена, ваше величество. Бросают в огонь.

— Так.

— Генерал-адъютант Чернышёв отдал приказ ломать шпаги над головами.

— Так. Ну, а как же сами злодеи? Видно ль на лицах у них раскаяние?

— Да что-то не очень видно.

Четвёртый курьер примчался:

— Шпаги ломают, ваше величество.

— Так.

— Генерал-адъютант Чернышёв отдал приказ в каторжные халаты одеть виновных.

— Так. Ну, а как же сами злодеи? Видно ль на лицах у них раскаяние?

— Осмелюсь доложить, государь, смеются, кажись, злодеи.

Царь побагровел, в гневе посыльным бросил:

— В цепи презренных, в цепи. Разойдись! — закричал посыльным. Схватился рукой за сердце. — Дурново! Дурново!

Мчит Дурново, тащит капли ему от сердца.

Гордо встретили декабристы приговор суда. А вот морской офицер лейтенант Бодиско расплакался.

— Морской офицер лейтенант Бодиско расплакался, — доложил генерал-адъютант Чернышёв царю.

Николай I улыбнулся, остался доволен.

— Вижу, среди негодяев хоть и один, да человек благородный есть. Если бы знал — помиловал. Что же он говорил?

Что говорил Бодиско, генерал-адъютант Чернышёв не знал.

— Разузнать. Доложить! — приказал Николай I.

Стал хвастать царь своим приближённым, что морской офицер лейтенант Бодиско расплакался.

Похвастал брату.

Похвастал жене.

Адъютантам своим похвастал.

— Расплакался! Расплакался! Расплакался! — повторял государь. Даже повеселел. Даже по-мальчишечьи насвистывать что-то начал. — Расплакался! Расплакался! А сегодня я вам передам, что при этом сказал Бодиско.

• Предыдущая
• 18/100
• Следующая