Ну, ты, Генка, и попал... Том I (СИ) - Козак Арсений - Страница 9

– И чем эта затея закончилась? – я просто кожей почувствовал, что тут не конец.

– Ну, чем-чем… Я-то откуль знать могу? – пожал плечами Никодим. – Слыхал, однако, что Веселину потом Велемирский перепродал дворянину Пахомову, через год она попала к Баратынскому, а опосля он же, Баратынский, ея на кухню определил – как и мать, Веселина стала прислугой. А робёночка-то сдали куды-то, в какую-то богадельню. Али, може, в семью каку подбросили. Неизвестно то.

После этих рассказов я твёрдо решил отыскать этого подлеца Плещеева и… не на дуэль его, конечно, вызывать, а под суд отдать! Да, на каторгу за все эти издевательства! Вот подлец-то, ведь даже дочь родную не пожалел! Превратил её в… как у них тут говорят? В субретку, вот! И внуком не интересовался, жив ли, нет ли. Вот вам и голубая кровь, вот вам и высшее общество, так сказать, сливки!

После завтрака мы вышли на крыльцо. Народ, устав уже ждать, разделился на группы и присел кучками по кустам, прячась от палящего солнца. При виде нас все повскакивали и начали истово креститься, кланяясь чуть ли в пояс. Батюшка благосклонно воспринял такое подобострастие.

Я вызвал Прасковью с Василием. Батюшка, достав икону, благословил их, что-то пропев на непонятном языке, потом сделал в книге запись. По сути, я больше не планировал никого венчать, но тут вперёд выдвинулись ещё три пары молодых девчат и парней. Видимо, и они намеривались заодно решить свои семейные проблемы, чтобы лишний раз не тревожить священнослужителя. Батюшка, испросив взглядом моего разрешения, повенчал и их.

Народ стал потихоньку расходиться по домам. И тут я заметил около берёзки, стоящей чуть поодаль, понурую фигуру мужика, за портками которого прятались трое мальчишек. С трудом я признал в нём вчерашнего знакомого, к которому я заходил «в гости», хромого пьяницу Егоршу. Мужик был абсолютно трезв, одет в чистое, с расчёсанной бородой.

Он тяжело вздохнул и уже собрался было тоже уходить, поскольку предназначенную ему невесту уже выдали замуж за другого. Но тут вдруг, как чёрт из табакерки, выскочила моя Манька. Красный сарафан на ней был расшит крупными жёлтыми петухами и курочками, стоящими повернутыми друг к другу, почти соприкасаясь клювами. Видимо, этот орнамент символизировал семейные отношения.

Манька подскочила к Егорше и встала за его спиной так, что половина Маньки выступала из-за мужика. Дети в испуге брызнули во все стороны.

— Ваше сиятельство, а я? Вы ж вчарась обещали меня за Егоршу взамуж отдать? Забыли али как? — рявкнула бабёнка зычно.

Надо же, я даже не предполагал, что у неё такой громкий голос прорежется. И она, похоже, на самом деле сильно хочет стать супругой этого хромого пьяницы? Удивительно, но факт!

Батюшка вопросительно посмотрел на меня — я пожал плечами, а потом кивнул. Обвенчали и эту пару. Она была на сегодня последней.

После обеда проводили батюшку, и я приступил к реализации своей задумки. Позвал уже знакомого мне Прошку. Он, хоть и «умел цирюльничьему делу», мужик был неслабый. Когда рассказывал о своих близких во время бритья, допускал некоторые оговорки: то про починку табурета заикнётся, то про ремонт сарая, в котором держали кур. Из этого я сделал вывод, что «ничто мужицкое ему не чуждо».

Я быстро объяснил ему, как должна выглядеть деревянная форма — Прошка оказался мужиком понятливым. На дворе тут же стали мастерить, благо садовник приволок ящик с инструментами. Да и доски нашлись в сараюшке.

Боковушки сделали выдвижными, чтобы было проще вытаскивать кирпичи, а сверху выпилили крышку-поршень, для сдавливания массы. Наделали таким макаром штук пятнадцать форм. Я тоже вполне так себе потрудился — Прошка даже похвалил меня. Но я попросил его особо не распространяться про наши с ним занятия. Не поймёт этот дикий народ барыча, который пилой да молотком орудует.

Закончив с формами, я поставил перед Прохором задачу — вырыть за его домом яму. Землю из неё попросил никуда не использовать — она нам пригодится. За работу обещал заплатить, но чуток попозже. Прошка согласился, ему так и так деваться было некуда — крепостной же, почти что раб… Что барин прикажет, то и будет делать. Но я-то по глазам видел, что мужику в самом деле интересно, что же у нас в конце концов получится.

Вечером послал Глафиру навестить нашу новобрачную, Маньку. Снабдил бывшую гувернантку продуктами – там же дети малые, неизвестно, чем их отец-пьяница кормил в последнее время. Глафира вернулась довольная, рассказывала, какую бурную деятельность Манька развела в доме своего нового мужа.

Там полным ходом шла уборка: Манька выволокла на улицу все постели, раскидала их по кустам и оставила прожариваться на солнце. Потом затеяла постирушки. В корыте вода напоминала жидкую грязь в луже по осени – и по цвету, и по консистенции. Ну, Глафира, ясно дело, другими словами мне всё это объясняла, просто у меня в голове сложилась картинка, а я её вам пересказываю уже так, как умею.

Подаркам нашим Манька очень обрадовалась, сразу развязала узелок и достала краюху хлеба. Она ещё тёплой была. Разломила бабёнка краюху на несколько кусков, которые покрупнее – малым раздала, а те, что поменьше, поделила между «мамкой и папкой». Дальше Глафира наблюдать не стала, ушла. Но общее впечатление у неё осталось положительное: Манька довольна своим положением, дети рады. А уж что на этот счёт думает Егорша, нам всё одно не узнать – от него трезвого ни одного слова не добьёшься.

Я осторожно поинтересовался у Глафиры, почему так вышло, что Манька готова была выскочить хоть за хромого, хоть за рябого. На это бывшая гувернантка мне ответила:

— Дворовые-то люди редко семьи заводят. Обычно хозяева им этого не дозволяют. Так и помирают горничные, кухарки, дворецкие, лакеи одинокими. Иным, бывает, что и выпадает счастье познать радость любви с хозяевами либо друг с другом. Но это дозволяется лишь до тех пор, пока всё шито-крыто. Беременных срочно выдают замуж, хотя мужья не особо рады принять в дом жену с «кузовом». Обычно бьют «потаскуху» жестоким боем и потыкают потом всю жизнь. Мужиков, замеченных в прелюбодеянии, хозяева обычно стараются сбыть в рекруты либо оженить на вдове, а то и порченной какой.

Потому-то Манька так и обрадовалась, что у неё теперь своя семья появится. На молодого да бездетного ей вряд ли рассчитывать придётся. А дети… Это для неё даже хорошо! Своих-то после весёлых ночек с помещиками у неё, похоже, уже не будет… — последнюю фразу Глафира сказала почти шёпотом, при этом густо покраснев.

— Ясно, — задумчиво произнёс я. — Выходит, я попал в самую точку, когда в гневе решил горничную замуж выдать за самого никудышного мужика.

— Выходит, что так, — согласилась со мной Глаша.

А между тем, село уже гудело… Народ активно праздновал свадьбы. Прямо на улице выставили общий стол. Вернее, несколько столов поставили буквой «П», натаскали на него еды, кто чем богат, да выпивку откуда-то выискали. Нарядились все, кто во что горазд: то тут, то там мелькали Плещеевские сюртуки и жилетки на мужиках, нелепые «барыньские» платья на бабах и девках.

Невесты так причупурились, что их и не узнать — наряжали, видимо, всем селом. Женихи тоже новобрачным не уступали «в красоте». Их всех усадили по центру, а гости разместились уж после углов по краям. Старухи тут же стали обсуждать «молодых», не стесняясь их присутствия.

Больше всех доставалось весёлой толстушке Лизавете, низенькой и розовощёкой девке. Бабка, самая старая среди присутствующих и, по ходу, самая злобная, нагло ткнула в неё пальцем и громко заявила:

– А Лизка-то точно порчена… Видал её Матвей в прошлом годе на речке – с Гаврилой плескалась, правда, в одёжи, но так-то усё на виду було. Мокра-то сряда облипла усе прэлэсти её бабския! А потом-то уж и не знамо, шо у них там деялося-тоть…

Лизавета залилась румянцем, зыркнув в сторону сплетницы, но промолчала. Зато разговор поддержала худая и длинная соседка старухи: