Бархат - Фэйзер Джейн - Страница 24

• Предыдущая
• 24/90
• Следующая

Натаниэль ничего не ответил, открывая дверь и пропуская графиню. Столовая была огромной комнатой с тяжелой дубовой мебелью и темными панелями. С разных концов длинного стола стояли приборы. Свечи в изысканных серебряных подсвечниках стояли посередине стола, освещая тусклым светом пространство между двумя обедающими.

Габриэль хотела было сказать что-нибудь дружеское прислуге, но затем закрыла рот. Она и так достаточно наговорила сегодня. Каковы бы ни были порядки в доме, графиня была здесь всего лишь гостьей.

Она села на стул, отодвинутый для нее лордом, и уставилась на него, пытаясь придать своему лицу приветливое выражение.

– Ты знаешь семью Джорджи?

– Да нет, – рассеянно ответил Натаниэль.

Он попробовал вино и лишь затем сделал знак лакею, чтобы тот наполнил бокал графини. Лакей, громко стуча ногами по натертому дубовому паркету, прошел к месту Габриэль.

– Джорджи – старшая из шестерых детей, – настойчиво заговорила девушка.

У нее было такое чувство, как будто нужно было объяснить человеку, который не умеет обходиться с детьми, почему она с такой легкостью делает это.

Габриэль улыбнулась. Де Вейны были большой, шумной семьей, довольно счастливой. Вечные ушибы, царапины приводили леди де Вейн в отчаяние. А ее муж, замечая их, то раздавал подзатыльники, то жалел потерпевших. Никто из детей никогда не считал себя несправедливо обиженным. Справедливость у де Вейнов стояла на первом месте и воспринималась как нечто должное.

Габриэль отведала артишоков, которые ей величественно подал лакей, и принялась рассказывать своему сотрапезнику о жизни де Вейнов. Графине казалось, что она увлекательно повествует об их семье, но лорд Прайд отвечал ей в лучшем случае невнятным бормотанием, а в худшем – нахмуренными бровями и сердитым ворчанием.

Через некоторое время она оставила свои попытки разговорить Натаниэля и замолчала. Тишина нарушалась лишь шагами лакея и его тихими вопросами.

– Оставляю тебя наедине с портвейном, – сказала графиня, когда приборы наконец были убраны, лакей ушел и они в полном молчании съели второе блюдо.

– Это необязательно, – ответил Прайд, наполнив свой бокал из графина, стоящего возле него. – Ты можешь и остаться… хотя, конечно, если тебе хочется уйти…

– Думаю, нет никакой разницы, – ответила Габриэль, отодвигая свой стул. – Раз уж ты считаешь, что говорить за едой не нужно, то я не вижу смысла оставаться здесь. Мои жалкие попытки разговорить тебя потерпели неудачу.

Натаниэль смотрел на неровный свет свечей.

– Черт возьми, да просто нелепо так обедать! – заявил он. – Кто придумал таким образом накрывать на стол?! Я едва тебя вижу, не говоря уже о том, что не могу с тобой разговаривать.

Габриэль встала из-за стола.

– Что ж, если ты хочешь выпить со мной вина, то я присяду поближе к тебе.

– Да, пожалуйста.

Пока она шла вдоль стола, он поднялся и пододвинул графине стул.

– Надеюсь, ты меня простишь за то, что я вновь продемонстрировал свой скверный характер.

– Покажи, что ты не таков, – вызывающе проговорила Габриэль.

– Да не могу я, черт возьми!

Он очистил орех и положил его на ее тарелку.

– Не думаю, что ты обиделся на мои разговоры, – весело произнесла графиня, отправив ядрышко ореха в рот. – Может, попробуем сначала? О чем бы нам поговорить? О детях и детстве говорить запрещено.

Она искоса посмотрела на Натаниэля, желая увидеть, как он отреагирует на такое откровенное замечание. Выражение его лица было хмурым.

– Да, уж поверь, эта тема не вдохновляет меня. И мне совсем не хочется говорить о Джейке, поэтому давай договоримся, что о нем речь больше идти не будет.

– Как хочешь.

Она отпила портвейна, призывно глядя на него поверх бокала.

Шарль Морис де Талейран-Перигор облокотился о перила галереи, окружающей бальный зал великолепного дворца Радзивиллов на Медовой улице в Варшаве. Талейран смотрел на своих гостей. Зрелище, представляющееся его взору, могло удовлетворить любого самого амбициозного государственного деятеля. Цвет польской знати и блестящий двор императора Наполеона – вот кто собрался на открытие карнавального сезона у министра иностранных дел, которому император недавно милостиво пожаловал титул князя Беневентского. Бал, как и предполагал Талейран, стал блистательным сборищем – такого Варшава не видела со времен польской монархии, до того как Россия, Пруссия и Австрия поделили между собой страну.

Этой морозной зимой тысяча восемьсот седьмого года поляки с пылкой лестью приветствовали Наполеона, его армию и двор. Они надеялись на помощь Бонапарта в защите их независимости. Император с готовностью принимал их лесть – так же, как принимал в свою армию польских солдат и подношения из казны. Впрочем, взамен он не обещал ничего. Князь Беневентский смотрел на суетливую, сверкающую бриллиантами толпу приглашенных и размышлял о том, есть ли среди них те, кто понимает: явившийся им спаситель никого спасать не собирается. Поляки приветствовали Наполеона Бонапарта в занесенной снегом Варшаве, и на двух триумфальных арках сияла освещенная фонарями надпись: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ НАПОЛЕОН, СПАСИТЕЛЬ ПОЛЬШИ! ОН БЫЛ ПОСЛАН НАМ ПРЯМО С НЕБЕС». По городу ходили факельные шествия, костры освещали старинный королевский дворец, стоящий на высокой скале над Вислой, – там собирался остановиться Бонапарт. Каждый дом, каждый магазин были украшены золотым орлом императора.

Министр иностранных дел знал: их «освободитель» выжмет из поляков все что можно, а потом оставит на милость врагов – австрийцев, пруссаков и русских. Раскол Польши завершится еще не скоро.

В некоторых вопросах, размышлял новоиспеченный князь, постукивая пальцами по позолоченным перилам, его хозяин был на удивление недальновидным. Сильная Польша была необходима для стабильности на континенте. Она могла бы стать буфером, барьером между Россией и Западом. Но, разделенная между государствами, она была похожа на раненую птицу под носом у кошки.

– Слава Богу, есть хоть какая-то компенсация за этот ужасный, мрачный климат!

Талейран обернулся на голос своего сына.

Шарль де Флао облокотился на перила рядом с отцом и тоже смотрел вниз. Хотя граф де Флао официально не объявлял мальчика своим сыном, все – его сын и весь мир – признавали права отцовства за Талейраном. Влияние родного отца чувствовалось во всем, и, прежде всего в выборе молодым человеком карьеры.

– Ты имеешь в виду женщин? – улыбнулся Талейран. – Согласен с тобой – они необычайно привлекательны.

– Особенно одна, – продолжал Шарль. – Похоже, император поражен мадам Валевской.

Шарль искоса, прищуря глаза, посмотрел на отца.

– Действительно, – согласился Талейран, еще раз мягко улыбнувшись. – Но ты, кажется, удивлен? Она очаровательна – в ней благодатно сочетаются красота и ум с дивными, робкими манерами. Император считает ее наиболее привлекательной – после Жозефины… и других. Ты же знаешь, как он цинично относится к женщинам.

– И прекрасная Мари может оказать благотворное влияние на… – предположил Шарль, поглядывая на отца тем же насмешливым взглядом.

– Может, и так, сынок, может, и так.

«Старый лис, как всегда, скрытен», – подумал Шарль, усмехаясь про себя. Он видел, как его отец обхаживал молодую жену пожилого Анастаса Валевского. Если Мария Валевская станет любовницей Наполеона, то она сможет уговорить императора оказать помощь Польше и ее влияние окажется более действенным, чем все усилия официальных политиков.

Шарль ушел, оставив отца наедине с его размышлениями. Великолепная мадам Валевская, одетая в элегантное платье из белого шелка на бледно-розовом чехле и с простым лавровым венком на прекрасных волосах, танцевала с императором кадриль. Контраст между грацией дамы и неуклюжестью Бонапарта был уморительным, но Талейран знал, что императору на это наплевать. Бонапарт считал, что человеку, который на поле битвы чувствует себя как дома, не так важно уметь хорошо танцевать на балу.

• Предыдущая
• 24/90
• Следующая