Чужое зверье - Тамоников Александр Александрович - Страница 2

Ведь, будучи курсантом школы милиции, он видел на практике настоящих преступников, присутствовал при допросах. То были наглые урки, бравировавшие своими преступлениями, отвязанные бандиты, жестокие и грубые. Сейчас же перед ним каждый день едва сидели от боли и усталости, дрожали от унижения и несправедливости люди, которым не повезло попасть в плен. Обычные, изведенные голодом, пытками в немецких лагерях и тюрьмах, а теперь затравленные недоверием и бесконечными подозрениями.

Поэтому уже через неделю Алексей не мог поднять глаза на людей, которых ему приходилось допрашивать. При виде мужских слез, шрамов и рубцов, покрывавших их тела, от криков, полных отчаяния, ему становилось невыносимо тоскливо на своей новой службе в рядах СМЕРШ. А их рассказы про плен, про истязания и зверства в лагерях каждый раз вызывали у парня содрогание и ненависть к фашистам.

«Сам момент, как я попал в плен, я не помню. После прицельного огня я поднял в атаку своих бойцов, мы шли цепью. Как вдруг стало темно, и я слышал только звон, очень сильный звон в ушах. Потом помню, как упал от удара взрывной волны. Она меня уронила на землю – как течение, сбила с ног. По нам, наверное, ударила внезапно немецкая артиллерия. Точно не скажу, потому что ничего не видел и не слышал какое-то время. Меня оглушило. Помню, пытался опереться на что-нибудь, подняться на ноги, а руки как чужие – скребут по земле, но я не понимаю, как с ними управиться, они меня не слушаются. Меня контузило, почти сутки я ничего не слышал, может быть, больше. Воспоминание о том времени осталось в памяти какими-то урывками. С поля меня волокли под руки немцы, обшарили одежду, забрали оружие, а потом затолкали в грузовик с другими пленными. Офицеров держали отдельно, там почти все были ранены. Людей было так много, что никто не мог лечь, все стояли. Меня зажало между соседями, было очень трудно дышать, пахло кровью, сильно пахло.

Утром, когда грузовик остановился и нам приказали построиться, больше половины пленных уже были мертвы. Кто-то от ран истек кровью, а кто-то просто задохнулся от тесноты. Того, кто не смог встать в строй, обессилевших, тяжелораненых, там же, на месте, на наших глазах добивали. Их не расстреливали, просто били в затылок тяжелым гаечным ключом – экономили патроны. Я тогда смог встать. С пятого раза или шестого, я вставал и падал, снова вставал. Немецкий солдат занес надо мной ключ, но кто-то из толпы пленных подал мне руку, помог – и я удержался на ногах.

Нас долго куда-то везли. Наверное, целые сутки. И затем высадили в поле – это был просто клочок земли с пожухлой травой, где не было никаких построек – одна лишь ограда из колючей проволоки и охрана.

В этой полевой пересылке мы провели около месяца, спали на голой земле в той одежде, что попали в плен. Раз в сутки привозили два ведра с водой, четыре черствые ковриги и ставили за ограду. Каждый день пленные прибывали, от десяти до пятидесяти человек. Но паек был тот же – два ведра и четыре ковриги хлеба. Мы сами его делили поровну на всех. Кусок с ладошку, потом с половину, через месяц в день мне доставался кусочек размером с половину моего пальца.

Мертвецы были кругом, люди умирали десятками. От голода и ран, их никто не лечил. Нам не разрешали хоронить тела, только дежурные оттаскивали трупы за ограду каждое утро, чтобы охране было проще нас считать.

Мы строили планы побега: хотели разоружить охрану или отвлечь. Я готов был пожертвовать собой, умереть, подставиться под пули охраны, чтобы другие могли освободиться. Но гитлеровцы никогда не подходили к нам близко, боялись, что мы от отчаяния способны что-либо против них предпринять. Они даже сгоняли нас в кучу подальше от входа на территорию, чтобы поставить воду за ворота.

От страшного недоедания к концу месяца я почти уже не ходил. У меня выпала часть зубов, тело было покрыто язвами, в одежде и волосах ползали вши. Почти все время я лежал, полз на коленях только тогда, когда привозили паек.

Нас не избивали, нет, не пытали и даже не заставляли работать. Просто не кормили, не давали воду, одежду, укрытие, лекарства или возможность помыться. И это убивало медленно, по капле. Ты жил, но был ходячим мертвецом без сил на побег или сопротивление. Каждый, кто прибывал в тот лагерь, проходил через это. Разговоры о побеге затихали через неделю. Люди начинали гаснуть. Они от голода и постоянного холода берегли силы – переставали разговаривать друг с другом, старались двигаться поменьше. К концу месяца они почти не вставали с места, лежали в забытьи от холода, голода, боли.

Тогда я перестал бояться смерти – наоборот, ждал ее, просил побыстрее забрать меня, чтобы прекратить это унизительное состояние. Но мое тело двигалось и жило вопреки всему. А в конце месяца, когда вся территория лагеря была заполнена пленными, нас построили в колонну и повели перегоном через лес к железной дороге. Чтобы никто не попытался сбежать, заключенных связали одной веревкой. Шаг в сторону для того, чтобы попытаться сбежать, – и за тобой тянется кучка таких же живых мертвецов. В общем вагоне заключенных пересылки везли почти пять суток.

Оказалось, что нас вывезли в тыловую часть оккупированной территории Польши. Там был построен лагерь: бараки, ограда из колючей проволоки под током, вышки с охраной. Печи для сжигания тех, кто не мог работать. Правда, на работу ходили не все – лишь рядовые, женщины, дети.

Офицеров, таких как я, заняли совсем другими делами. Неделю нам давали еду, жидкую баланду и хлеб, это помогло восстановить силы. Я мог встать сам, сделать несколько шагов. Думал, что нас кормят, чтобы мы могли работать вместе с остальными заключенными. Оказалось, что это не так. От нас фашисты хотели совсем другого.

Когда я смог сам сидеть или стоять, меня начали допрашивать. Так же как делаете это вы: часами, сутками одни и те же вопросы: часть, звание, как попали в плен. Когда я засыпал или падал, меня раздевали догола, выводили на улицу и обливали ледяной водой. Была зима, и вода сразу застывала ледяной коркой на теле.

После этого меня привязывали веревкой к огромному стволу, так, чтобы я не лежал на земле, не простудился и не умер от воспаления легких. Вот такая забота. Заводили руки и ноги назад, туго обматывали веревками. В такой позе я висел несколько часов на огромном бревне, голый, дрожащий. Мимо меня иногда проходили другие заключенные, их вели на трудовые работы или обратно в барак.

После „закаливания“, как это называли фашисты, меня сажали в карцер. Это крошечная камера, метр на метр, где невозможно сесть или лечь. Там нет окон, туалета, ничего нет. Только стены в темноте и длинные царапины сверху донизу – следы от тех, кто провел там, как и я, много времени… Очень много. Неделю или месяц я там был, не знаю. Все дни тогда слились в нечто серое, одинаковое.

Иногда меня выводили оттуда, чтобы избить или облить ледяной водой на морозе или подвесить головой вниз. Иногда не давали воды по трое суток, потом надевали на голову мешок, клали на спину и заливали через воронку ведро воды в рот. Ты захлебываешься и увертываешься от воды, о которой думал несколько суток. От жажды в карцере губы слипались, ужасно хотелось пить. Я лизал стены, чтобы хотя бы от их прохлады получить какое-то ощущение влаги. А потом увертывался в ужасе от потока воды, корчился и захлебывался.

Пытки длились всю зиму. Вернее, бесконечно. Допросы почти прекратились, вместо них были только пытки. А однажды меня вывели из карцера, дали штаны и завели в теплую комнату. Я с трудом смог сесть, потому что кожа на мне висела клочками после побоев. Немецкий офицер в очках поставил передо мной кружку с горячим чаем и положил листок. Сказал, если я подпишу его, то смогу выпить эту кружку. Целую кружку чая.

Это было соглашение на сотрудничество с абвером. Я подписал сразу! Не из-за чая, не из-за пыток, нет! Как только я увидел соглашение стать немецким агентом, то сразу понял – это мой шанс вернуться назад, на родину. Я не думал ни о чем, ни в чем не сомневался. Сразу решил, что соглашусь на всё, буду делать вид, что готов сотрудничать. Лишь бы вернуться назад, на территорию Советского Союза, выйти за колючую проволоку. А как только окажусь у своих, то сразу раскрою тайну, сдамся сам и расскажу все, что знаю.