Концы в воду - Ахшарумов Николай Дмитриевич - Страница 42

• Предыдущая
• 42/50
• Следующая

Что было отвечать? Она поймала меня, или я сам попался… Какой-то инстинкт шептал мне, что она лжет, но что в том, если я не имел возможности ее уличить? А я не имел никакой. Лицо, приезжавшее в ноябре, могло быть и прежде того, в сентябре, могло явиться в похожих условиях, и все-таки я ей не мог доказать, что это она.

– Кто же, по-вашему, это сделал? – спросил я.

Она закрыла лицо руками.

– Он, – прошептала она.

– Ваш муж?

– Да.

– Но не сам же?

– О! Нет, конечно; он нанял чужие руки.

– Чьи?… Имя?… Скажите мне имя!

– Нет, не скажу; я дала клятву.

– Ну, полноте! Клятва не помешала вам выдать мужа. Она вся вспыхнула.

– Я не думала его выдавать, – отвечала она горячо. – Я… попалась… Я была так уверена, что вы знаете все. Сама двадцать раз собиралась об этом заговорить, чтобы между нами не было тайны, – но не решилась. Голубчик! Простите! Не проклинайте! Я ей не желала зла… Мне жалко было ее, Бог знает, как жалко, но я малодушная женщина; меня опутали, и я не знала всего, пока все не было уже невозвратно кончено. Простите меня! Простите!

Лицо ее было в слезах. Она соскользнула к моим ногам. Все спуталось у меня в голове…

Падающий стремглав не думает о своем положении, он только чувствует, что не в силах остановиться. Так и я чувствовал. После, когда она ушла, я мог презирать себя на досуге, сколько угодно, но это уже не вело ни к чему. Я был обожжен и в крови у меня горела отрава неизлечимой страсти.

У меня не было никакого плана: вчерашний вечер все спутал. Я шла наудачу, не зная и даже не спрашивая себя, что может случиться. Я чувствовала только одно, что это решительный шаг и что мне следует быть готовой на все, а между тем я не была готова, что скоро и обнаружилось. Узнав, что я пришла его остеречь, он стал расспрашивать, но что я могла ему сообщить, кроме того, что Поль заметил вчера мое смущение и сделал мне сцену, после которой я не спала от страха. Я не могла даже ясно сказать, чего я боюсь, потому что я и сама не знала. Простой вопрос: что я советую ему делать? – поставил меня в тупик, и я отвечала сдуру, что я бы советовала принять то, что ему предложено. Тогда он напомнил мне свой вчерашний жестокий ответ. Мне это было кстати, и я спросила его: за что он меня так больно обидел? Пошли объяснения… Я укоряла его, что он приписывает мне роль, которую я и не думала с ним играть, потому что я не имела нужды его обманывать. То, что он видел с моей стороны и что он счел за комедию, было естественно и невольно. Короче, я просто призналась ему в любви и кончила тем, что не жду от него ответа, а умоляю только, чтоб он не оскорблял меня, чтоб он верил мне.

Ответ его был безжалостен. Он сказал, что прежде чем верить или не верить моим словам, он ждет от меня другого признания. Я вздрогнула; он запер двери на ключ и обратился ко мне весь бледный:

– Вы отравили кузину?

Вопрос, хотя и давно ожидаемый, упал как топор на мою голову. Я чуть не сказала «да», готова уже была сказать, но язык у меня прилип к гортани и члены охолодели. Прошло с минуту; я вдруг повернула как флюгер, и отвечала: «нет». Зачем я сказала это, я и сама не знаю. Я просто увидела перед собой отсрочку, хотя бы на миг, и ухватилась за эту отсрочку без всякой надежды на спасение, напротив, в полной уверенности, что он поймает и уличит меня, как ребенка. Но вышло иначе: вместо того, чтоб поймать меня, он попался сам. Если бы он сказал мне решительно: «Вы это сделали», я не имела бы духу отнекиваться. Но он спросил, и это было ошибка, потому что, кто спрашивает, тот заставляет невольно думать, что он не совсем уверен в ответе… Пошел допрос.

– Вы были у нее в сентябре?

Что-то шепнуло мне, что тут он наверно меня поймает; я оробела и отвечала:

– Да.

– И в ноябре?

– Нет.

– Как нет?… Кто же был в ноябре?

– А вы разве не знаете?

Он смешался. Ясно было, что он не знает. Тогда у меня мелькнула мысль свалить главную долю вины на Поля, а за собою оставить только то, от чего я никак уже не могла отпереться. Это была неглупая мысль, и я выполнила ее с таким успехом, что он был скоро обезоружен. Тогда я упала к его ногам в слезах и с мольбой о прощении. Он протянул мне руки… Я знала силу свою, и я его любила страстно. В четвертом часу я ушла от него счастливая и торжествующая.

Свидание и опять свидание. Это уж пятое. О прошлом больше и речи нет; да и какие речи? К чему?… Кто-бы она ни была и что бы ни сделала, я потерял всякое право ее обвинять. Я куплен душою и телом; я стал с нею в уровень. Скажи я ей и, пожалуй, хоть докажи, что она убийца, она расхохочется мне в глаза и ответит: «Так что же? Положим, что так, да ты-то что?… Ты мой любовник и укрыватель и не тебе меня укорять. Ты получил свою цену, ну и молчи!» Конец!… Нечего больше и думать об этом. Это не женщина, это какой-то бес сладострастия!… Это огонь, радость до боли, стыд и восторг, и позорное, одуряющее, мучительное блаженство! Праздник забвения – как она говорит. Но на празднике этом приходят в голову странные вещи. Под час, когда она уставит мне прямо в глаза свои большие, львиные, с желтым просветом зрачки, невольный ужас закрадывается в душу. Мерещится ночь, знакомая комната, в комнате столик, за столиком Оля, а против Оли – она, и у нее этот самый взгляд… И когда я подумаю, что это могло быть именно так, я готов ухватить ее прекрасную белую шею двумя руками и задушить.

Что ж это такое? Неужели любовь? Нет, это черт знает что! На человеческом языке нет имени для подобных чувств. Они отрицают рассудок, давят сознание, от них можно с ума сойти!

Бодягин как-то совсем опешил. Смотря на него, и в голову не придет, чтобы он был способен на что-нибудь отчаянное. А между тем она продолжает меня остерегать.

– Чего ты боишься? – спросил я вчера. – Что он отравит меня? Публично, при всех, у себя за столом?

– Ну, нет, он не спятил еще с ума.

– Так что же?… Вызовет, что ли? Но это плохое средство против огласки, если он так уж боится, что я его разоблачу. Ты понимаешь?

– Да.

– К тому же оно не похоже. Имея это в виду, он вел бы себя иначе.

– Ну, на счет этого я не знаю. Ты не суди по тому, что он тих. У него это дурная примета; тем более что он тих только в твоем присутствии, а когда ты уйдешь, волосы на себе дерет.

– Что же он говорит?

– Ничего особенного.

– Почем же ты знаешь, что у него на уме?

– Вот то-то и худо, что я ничего об этом не знаю. Если бы знала, я бы не трусила… Он не молчит, но я не могу от него добиться правды.

– Что же однако он говорит?

– Так… вздор.

Мы замолчали; потом я сказал:

– Что же ты хочешь, чтобы я делал?

– Не знаю. Но прошу тебя, ради Бога, будь осторожен. Мало ли что может случиться; всего не предвидешь, и надо быть готовым на всякий случай… Берегись незнакомых, чужих людей. Не пускай их к себе, когда ты один; и если тебе назначат свидание где-нибудь в неизвестном месте…

– На постоялом дворе?

Она сперва вздрогнула, потом усмехнулась горько и как-то трусливо.

– Ты шутишь, – сказала с укором, – а я серьезно говорю. И еще я хотела тебе сказать: поклянись, что ты не будешь с ним драться.

– Как же я могу избежать этого?

– А так… Если заметишь, что он идет на ссору, уступи: горячка пройдет, и он одумается. Но если увидишь, что это не помогает, тогда уже, нечего делать, просто шепни ему, что ты понимаешь, чего ему нужно, но что этим путем он не схоронит концов, а совсем напротив.

Прошло более месяца очаровательного, шального счастья, которое наполняло меня до того, что я иногда по целым дням жила без страха и без заботы, не думая ни о чем, почти не чувствуя у себя на плечах головы и забывая об опасности своего положения, как пьяница забывает горе.

Поль как-то притих. Он редко теперь оставался со мною наедине, что, впрочем, не мудрено, так как наш дом во всякую пору был полон гостей, но тем не менее я заметила, что он избегает меня. Ночью я часто совсем не видела его. Он возвращался поздно, в такие часы, когда я уже давно спала, и не тревожил меня, уходил к себе. Я думала, разумеется, что он спит, но были вещи, которые делали это сомнительным.

• Предыдущая
• 42/50
• Следующая