Остаться в живых… - Валетов Ян - Страница 43

• Предыдущая
• 43/64
• Следующая

Изотова оскалилась и глаза у нее помертвели.

«Пришла пора менять костыль, – неожиданно холодно подумал Пименов. – Желающих просим стать в очередь».

– Может быть, лучше о деле? – спросил он, желая направить разговор в другое русло.

Он услышал, как Ленка медленно, со свистом выпустила воздух сквозь сцепленные зубы.

– Давайте о деле! – легко согласился Владимир Анатольевич и закурил, небрежно опершись о полуприкрытую дверь в кают-компанию. – Сейф, как я понял, вы нашли? Осталось только вытащить его наверх.

– Он в каюте, – пояснил Пименов. – И как его вытащить мы пока не знаем.

Изотова и Ельцов продолжали смотреть друг на друга.

– Большой? – спросил Кущ.

– Не очень.

– Через иллюминатор не пробовал?

– Ни через что пока не пробовал, только сегодня нашли.

– Значит, я вовремя!

– Как всегда, – ухмыльнулся Губатый. – Но было бы лучше, если бы ты подъехал к дележке.

– Брось! С деньгами надо расставаться легко!

– Я смотрю, ты любишь Остапа?

– Какого такого Остапа? – неподдельно удивился Владимир Анатольевич. – Я таких не знаю? Это кто?

– Не парься, – сказал Пименов. – Так, один мой знакомый. Тоже так говорил.

– Умный, видать, мужик!

– Есть маленько, – согласился Губатый. – Ленка, Олег, кончайте играть в гляделки…

Изотова фыркнула зло и, резко развернувшись, ушла на бак.

Кущенко, глядя на падающее в лиловое море солнце, широко зевнул.

– В общем, так, – протянул он. – Подведем итоги оперативки. Плана у нас нет. Так?

Пименов пожал плечами. Ельцов смотрел в спину уходящей Изотовой с тоской раненого.

– Что у нас есть? – спросил Кущ сам у себя. – Есть сейф, есть водолазы и есть две лебедки – у тебя на корыте, и на «Ласточке». Мысль понял? Ты, вообще, как собирался все это хозяйство наверх поднимать?

– У меня есть надувные понтоны.

– У водолазов спер?

– Почему спер, купил… – обиделся Губатый.

– А они сперли, – констатировал Кущенко. – У военных. Скупка краденого получается! Ладно, я не об этом. Ты хочешь протащить их по коридору?

– Было бы неплохо, да трапы завалены…

– Ёксель-моксель! А на месте вскрыть?

Пименов покачал головой.

– Завтра я посмотрю на завалы в коридоре. Если вся проблема в трапе, постараемся завести на него концы и выдрать с корнем. У тебя сколько сил моторы?

– Четыреста, – сказал Владимир Анатольевич с нескрываемой гордостью. – Выдернем, как больной зуб!

– Володя! – томно позвала снизу Марго. – Ну, что же ты? Вода, как молоко!

Во всех широтах ночь приходит по-разному.

На севере ночь крадется осторожной поступью дворовой кошки, скрадывая краски, выделяя звуки, которых никогда не услышишь днем, накрывая все вокруг плотным, как ночные туманы, серо-черным одеялом. Северная ночь стерильна, как евнух, и бурление человеческих страстей – это бунт против ее прохладного дыхания.

Ночь на юге рушится на мир, как атакующий коршун, вметнув черные бархатные крылья. Эта ночь прозрачна и непроницаемо темна одновременно. В ней горят стразами мириады звезд, и луна над побережьем – не матовый бледный шар, а огромный диск с причудливым рисунком на нем – волнующий, манящий и небезопасный. Она скрывает лица и тела в густой тени, и безжалостно обнажает секунду спустя, как раз в тот момент, когда меньше всего этого ожидаешь.

Тьма полна влаги, солоноватой, живой и теплой, как соки женского тела, как капли пота, стекающие по разогретой дневным солнцем коже, как взвесь из испарений моря, медленно оседающая на камни, неостывшие доски палубы и обращенные к бесконечно глубокому небу лица…

А звуки и запахи… О, эти звуки и запахи южной ночи – природный афродизиак, толкающий на безумства самых расчетливых! Пульсирующий стрекот цикад, запах разогретой солнцем пихтовой смолы, смешанный с прохладным дыханием моря и горчинкой цветочного аромата. Вскрики ночных птиц, шелест волны, сладострастно трущейся пенным животиком о галечный берег. И шорох длинных сосновых игл летящий с обрыва на грани слышимости – шепот нависших над морем деревьев…

«Ласточка» стояла на якорях почти в полукабельтове от «Тайны», с потушенными огнями: мерцающие зеленым и красным ходовые можно было в расчет не принимать. И шум на ней уже затих – веселая компания из оруженосцев и Ельцова с Кущенко утихомирилась, вдоволь наигравшись.

Губатый с Ленкой лежали на корме, совершенно голые, подставив лица и тела лунному свету. Ленка курила, забросив руку за голову, а Пименов, опершись плечами на переборку, смотрел, как тают облачка дыма под дыханием ночного бриза.

И еще – он смотрел на нее.

Луна была милосердна к Изотовой, скрывая следы беспощадного времени, прошедшегося по ее лицу и телу кистью реалиста. Тени сделали ее черты резче, но сгладили морщинки на коже, перечеркнув прошедшие годы с легкостью, но, увы, только до рассвета. Но до него еще оставалось несколько часов.

В эту минуту Пименов видел ее почти такой, как в ту ночь, на озере, в лодке скользящей по темной, глянцевой воде – влажной, горячей, бездумно и щедро отдающей себя ради минутной судороги и любопытства. Не по любви, а скорее от скуки и желания бросить еще одну монетку в копилку опыта, превращающую девушку в женщину.

Губатый пробежал взглядом по Ленкиному животу, груди, губам, в которых мерцала наполовину выкуренная сигарета…

Вместо глаз была тень. Густая, совершенно непроницаемая, залившая глазницы, словно чернилами. Их выражения было не рассмотреть, но он догадывался, что они сверлят ночную мглу, именно сверлят – целеустремленно и жестко.

Девушку в женщину, женщину в стерву, стерву в… Как там сказал Ельцов? Самке богомола совершенно все равно, сколько самцов ей придется сожрать для достижения цели? Вот она лежит, казалось бы, совершенно беззащитная в своей обнаженности, тонкокостная, изящная, но не хрупкая – эти недели согнали с нее городской жирок, и мышцы проступили под загорелой кожей, рельефные и упругие. Словно вода, солнце и секс вытопили из нее все лишнее, оставив лишь то, что нужно, чтобы получить свое.

Пименов еще ощущал ее ногти на своей спине – не будь они коротко острижены, Лехе не поздоровилось бы! Назвать то, что было у них несколько минут назад, занятиями любовью, не смог бы даже самый романтичный наблюдатель. Схваткой, битвой, отчаянной дракой – вполне. Это и была драка, но не за первенство, не за победу друг над другом. Губатый понимал, что в этот момент на его месте мог быть кто угодно, и все происходило бы так же. Ленка отдавалась ему неистово, как будто бы прощалась, или так же неистово брала его – это как посмотреть. И он, нехотя, не до конца понимая, что за сила увлекает его в этот танец тел, подыгрывая – увлекся сам, забыв, что о том, что вокруг.

Их движения были рваными, дыхание хриплым. Они не говорили друг другу ни нежностей, ни непристойностей. Как любая смертельная схватка, их соитие было молчаливым. Орала музыка на горящей огнями, как рождественская елка, «Ласточке», повизгивали оруженосцы, музыку иногда перекрывали пьяные голоса мужчин – вечер в чертогах Кущенко шел своим чередом. А на «Тайне» два загорелых до черноты тела – одно расчерченное белесыми нитями шрамов и бечевками рубцов, другое – гладкое, похожее на гибкое тело ласки, сплетались и расплетались, силясь раствориться в темноте и друг в друге.

И когда спину Изотовой выгнула судорога близкого финала, Ленка, запрокинув голову назад под немыслимым для живого существа углом, завыла торжествующе и страшно, как может выть зверь. Губатый вцепился в ее бедра так, что пальцы погрузились в плоть, и тоже застонал гортанно – мужчины стонут так только от боли и от любви.

На крик Изотовой отозвалась ночная птица: над обрывом захлопали шумно крылья, раздался клекот, и темная тень пронеслась по небу, заслоняя звезды.

На корму «Ласточки» вылетел Ельцов и, налегая грудью на леер, заорал что было силы:

– Сука!!! Ленка – сука!!!

А потом издал протяжное: «А-а-а-а-а-а-а-а!», перешедшее в рычание.

• Предыдущая
• 43/64
• Следующая