Остаться в живых… - Валетов Ян - Страница 58

• Предыдущая
• 58/64
• Следующая

Ему показалось, а, может быть, и не показалось вовсе, что ветер еще более усилился за те минуты, что он был под водой. Струи дождя били косо, под углом градусов в 45, и секли лицо, как ледяная крупа.

Губатый по-прежнему не мог понять, есть ли на борту Ленка – рев бури заглушал звуки на палубе, а здесь, на штормтрапе, Леха еще и отчетливо слышал двигатели «Тайны», бубнящие в тесном моторном отсеке, и ощущал вибрации от дизеля. Каждый удар волны заставлял бот биться в конвульсиях, и сопровождался пронзительным скрежетом якорных цепей. Одно было хорошо – направление ветра не менялось и от буйства стихии «Тайну» прикрывала скала.

На секунду вокруг стало белым-бело: очередная молния, еще большая, чем те, что сверкали прежде, полыхнула в небе, оставив на сетчатке Губатого красный след. Она ударила в береговую линию, почти в основание скалы, совсем недалеко от того места, где нашел вечный покой Чердынцев, и на мгновения Пименов увидел панораму в негативе – на белых скалах прилепились черные, кривоватые сосны. Белые волны, окаймленные черной пеной, били в пятнистый берег. Сосна на обрыве догорала, чадя белым дымом и рассыпая черные искры. Потом сверху упал громовой раскат такой чудовищной силы, что Губатый закричал от боли в ушах, но крика своего не услышал.

Он собрался с силами и начал карабкаться по штормтрапу, и этот короткий путь показался ему длиной в целую милю. Он перевалился через планшир и рухнул на палубу, не чувствуя боли от падения, потому что эта боль терялась среди многих. Болели натруженные легкие, и ободранное горло, болели суставы, голова, руки и раненая нога. Болело и все остальное, но в меньшей степени. Он попытался встать, но сумел только перевернуться на живот. На противоположном борту что-то зазвякало, и Губатый подумал, что Ленка, скорее всего, на борту, а, значит, жива.

И эта мысль сделала его счастливым.

Он прополз несколько метров на четвереньках, как раз до того места, где фальшборт становился ниже, и там, ухватившись здоровой рукой за мокрый планшир, с трудом встал.

Опять сверкнуло, и Губатый увидел через стекла штурманской рубки Ленку, возившуюся с кран-балкой у противоположного борта. Раскат грома бросил Пименова на одно колено, но он упрямо встал и вышел на корму, где качкой болтало привязанное к лееру тело Изотова, и вода с шумом убегала в шпигаты. Теперь он видел Ленку в пелене дождя. Конечно, не в деталях – черный неопреновый костюм делал ее малозаметной на темно-сером фоне, но, наблюдая мельтешение теней, он знал, что Изотова там – вот мелькнула рука, силуэт со знакомым разворотом плеч, светлое пятно лица.

Губатый шагнул к борту, поднимая руку в приветствии, но не успел и рта открыть, как верхушка волны, перелетевшая через спину «медведя» сбила его на доски палубы и проволокла до леера. Когда он вновь поднялся на ноги, Ленки у кран-балки уже не было. Неуклюже, двигаясь, как раненый краб, Пименов проковылял вдоль борта, рискуя вылететь в море во время очередного кульбита судна. Где-то невдалеке завыла корабельная сирена – звук был слабым, нечетким, но Леха не мог ошибиться – какой-то корабль был в беде. Это могло случиться и в миле отсюда, и в нескольких милях – ветер, заглушавший все звуки вблизи, вполне мог принести крик корабельного ревуна с большого расстояния.

Пименов развернулся, чтобы пройти обратно на корму, и как раз вовремя: новая волна окатила его с головы до ног, и он смог устоять только потому, что успел вцепиться в планшир двумя руками. «Тайна» присела под тяжестью вала, но опять выдержала удар. Заскрежетали цепи, и Пименов подумал, что если одна из них лопнет или не выдержит крепление кабестанов, то бот зашвырнет на скалы повыше, чем «Ласточку».

Ленки не было ни на юте, ни на баке. Она исчезла, словно привидение, но Губатый, будучи в здравом уме, понимал, что ошибиться не мог – в свете молнии он видел Изотову у кран-балки, и если ее, не дай Бог, не смыло волной, то она оставалась на судне.

Он дважды падал, оступаясь на раненую ногу, но терпеливо вставал. Подойдя к туго натянутому тросу, уходящему на глубину, Губатый перевесился через планшир, ухватившись рукой за холодный металл фермы крана, и попробовал натяжение стальной нити. Трос был гружен значительным весом, раскачивался тяжело, значит, до кранового крюка Изотова сейф добуксировала. Дальше все было просто: отпустить тормоз и покрутить лебедку. Молния ударила в глаза белым светом, вонзилась в кипящую воду бухты. Пименов повернулся к барабану лебедки и увидел рядом темный силуэт, причудливо изогнутый, словно исполняющий па из фламенко, белое лицо Ленки с темными провалами глазниц, и лишь спустя миг сообразил, что Изотова вовсе не танцует, а замахивается. Так можно замахиваться двуручным мечом. Или бейсбольной битой – в свое время среди новороссийской братвы был чрезвычайно популярен этот спортивный снаряд.

Губатый еще успел сообразить, что хоть замахивается Ленка неуклюже, но промахнуться в такой тесноте невозможно и удар придется ему в голову или в плечо, а в руках у нее не бита и тем более не меч, а короткий багор, которым он давеча грозил покойному ныне Кущенко…

Свет грозового разряда был похож на вспышки клубного стробоскопа или на работу флэш-лампы фотоаппарата, он словно разрывал движение на последовательные стоп-кадры, и время текло медленно. И цвета были искажены, будто бы весь мир состоял из черного и белого, и не было в нем ни оттенков, ни других звуков, кроме рева ветра, шума дождевых струй и лязга цепей, и никакой возможности остановить кадр насовсем тоже не было, и быть не могло…

Багор скользнул по голове Губатого, сорвав кожу над виском, и грубо выкованный крюк, пройдя насквозь под ключицей, с хрустом пробил лопаточную кость и доски переборки, намертво, словно мотылька к картонке, приколов Пименова к рубке. Изотову по инерции бросило вперед, и они оказались так близко, что лица их буквально соприкоснулись, будто они готовились поцеловать друг друга или слиться в страстном объятии. Только на этот раз объятия не получилось бы – между ними наискосок проходило древко багра. Губатому даже не было больно. Левая сторона омертвела, словно гуманный анестезиолог впрыснул в его жилы наркотик. Теперь он мог не бояться упасть, железный крюк держал его намертво.

– Зачем ты вернулся? – спросила Изотова, горячо дыша ему в лицо, и в первый раз ее дыхание не показалось ему благоуханным. Оно пахло сигаретами и тленом. – Я же попрощалась с тобой там? Зачем ты выплыл, Пима? Ты что, хочешь приходить ко мне по ночам? Да? Так забудь об этом! Ты должен был остаться там, в глубине, тогда бы я вспоминала о тебе иногда. С легкой грустью и сожалением.

Пименов молчал. Неопрен, облегавший тело, давил на него, сковывая дыхание, но при этом он, слава Богу, не чувствовал вкуса крови во рту. Тогда, в ту давнюю осень, когда он умирал на дороге, пуская кровавые пузыри из пробитой ребрами груди, во рту было солоно, и каждый раз, когда он отрывал голову от асфальта, с губ скатывались крупные черные капли. И, вообще, тогда было гораздо больнее телу.

А сейчас…

Соленая вода хлестнула Пименова по лицу, приводя в чувство.

Никакой дороги не было.

Не было больничной койки.

Не было бьющего в лицо света бестеневых ламп и лиц, закрытых зеленоватыми марлевыми масками.

И осенней ночи за мокрыми стеклами тоже не было.

Ничего не было. Не пели соловьи у озера, не плыла луна по черной воде, и не билось на сохранивших жар дня, выгоревших до белого пайолах гребной шлюпки, гибкое загорелое тело, пахнущее молодостью и желаниями.

И не было бессмысленного, банального, как набивший оскому марш Мендельсона, вопроса: «Зачем?».

– Мне никто не нужен, слышишь? – сказала она. – Никто! Я ничего ни с кем не хочу делить. Ни деньги, ни кровать, ни воспоминания. Я хочу начать с чистого листа, с первой страницы…

Он услышал, как она со свистом набирает воздух в легкие, а потом она заорала так, что Губатый чуть не оглох:

– А ты, урод, мне мешаешь!

Она рванула багор за древко, но крюк засел мощно, и Изотова чуть не вырвала себе плечевые суставы.

• Предыдущая
• 58/64
• Следующая