Голоса ночи - Джойс Лидия - Страница 17

• Предыдущая
• 17/57
• Следующая

Чарлз постепенно восполнил утраченное состояние семьи, и теперь ему не нужны были никакие осложнения, способные истощить его денежные средства и энергию. Ему необходимо продемонстрировать обществу благополучие семьи Эджингтонов. Кроме того, он надеялся вновь обрести уверенность в себе, поскольку со страхом ощущал, что потерял свою индивидуальность в период взросления.

Чарлз оставил эти мысли в тот момент, когда перед ним возникли ворота Эджингтон-Хауса. Основной дом стоял особняком, выделяясь среди старинного парка, а остальные дома и прочие постройки богатого поместья разместились вокруг, подобно витиеватому орнаменту. На самом деле этот стиль, распространенный в графстве Ланкашир, не соответствовал вкусу Эджингтона. А члены его семьи в большей степени предпочитали блеск разлагающей среды Лондона, чем здоровую загородную обстановку, и потому этот особняк подолгу пустовал.

С появлением привратника ворота со скрипом открылись, и карета загрохотала по мосту через небольшую речку в конце подъездной дороги, после чего двинулась по тисовой аллее, хрустя колесами по песку. Особняк располагался на вершине холма, окружая своими крыльями мощеный двор в центре. Его фасад, оформленный в стиле барокко, казалось, величественно плыл в клубах тумана. Испещренный каплями, стекающими с медной крыши мансарды, дом выглядел воздушным со своей переливчатой мраморной отделкой и в то же время суровым благодаря холодным строгим очертаниям.

Мать Чарлза считала этот особняк слишком старомодным и фыркала, глядя на старинные портреты и гобелены, украшавшие стены. К тому же он был весьма холодным; даже в разгар лета, когда весь Лондон изнемогал от зноя и Темза мелела, оголяя берега с вонючей грязью, в Эджингтон-Хаусе топили все камины, так как от каменных стен веяло вековым холодом.

Копыта лошадей зацокали по булыжному покрытию двора, и карета остановилась перед домом. Чарлз открыл дверцу кареты и легко спрыгнул на землю.

«Слишком поспешно, – прозвучало недовольное замечание матери в его мозгу. – И весьма недостойно».

Вероятно, его мать не волновали бы любые грехи ее отпрыска, если бы они совершались с определенным достоинством.

Чарлз начал подниматься по ступенькам крыльца ко входу в дом, когда на полпути двери распахнулись и на пороге появилась мать в сопровождении хлопочущих служанок и двух компаньонок в своих вечно черных бомбазиновых одеяниях. При этом пара лакеев попыталась без особого успеха изобразить, что именно они успели предупредительно открыть дверь.

– Чарлз! – воскликнула леди Эджингтон, плавно спускаясь по ступенькам навстречу ему.

– Да, мама, – холодно произнес он в ответ. Когда-то она была для него «дорогой мамочкой», всегда готовой заключить своего ребенка в надушенные объятия. Потом Чарлза отправили в школу Рагби, и каждый год, когда он приезжал домой на каникулы, казалось, она немного менялась: постепенно вместо смеха стали звучать жалобы, объятия все чаще и чаще сопровождались замечаниями или советами, а небольшие подарки – выражением надежды, что «он должен всегда помнить свою дорогую мамочку, которая очень его любит». И сейчас, когда Чарлз взглянул на эту по-птичьи чирикающую женщину с гремящими на тонкой шее бусами, он понял, что, несмотря на любовь, которую он все еще испытывал к ней, она давно перестала нравиться ему.

– Чарлз, где ты пропадал? Я ждала тебя к чаю, а сейчас уже почти время ужина! – сказала леди Эджингтон. Она не проявляла раздражения, хотя суетилась и явно волновалась.

Чарлз проигнорировал искушение просто пройти мимо нее и вместо этого подал матери руку. Она пристально посмотрела на него, потом приняла руку и успокоилась.

Чарлз начал подниматься по ступенькам крыльца с холодным достоинством, и мать покорно ступала рядом.

– Я не обедаю и не пью чай с вами ежедневно, мадам, – сказал он рассудительно, когда они миновали входную дверь. – У вас нет основания ждать меня к столу. Даже когда я дома, – добавил он, подчеркнув слово «когда». – Я привык есть один.

– Но я хочу всегда знать, где ты находишься, – возразила мать. – Ты ничего не сказал ни Роббинсам, ни Кендаллу. Ты же знаешь, что я беспокоюсь. Я боюсь, что может случиться что-то ужасное. Если бы ты сообщал мне о своих планах, приготовленная для тебя еда никогда не была бы холодной. И я бы так не волновалась. Думаю, было бы лучше, если бы ты всегда питался здесь. Это полезней для пищеварения. Случайный прием пищи тут и там – это неправильно.

Чарлз остановился, почти не воспринимая продолжающиеся нравоучения матери. Сейчас они находились в центре холодного великолепия парадного холла. Их окружали белые с позолотой стены, а с потолка смотрела, самодовольно улыбаясь, пышнотелая Европа. Ее роскошные ноги обхватывали быка, погруженного в морские волны.

Чарлз отпустил руку матери, снял верхнюю одежду и протянул ее ближайшему лакею, едва слушая нескончаемые сетования, которые окончательно истощили его терпение. Он шагнул к матери и, прервав на полуслове, наклонился к ее уху, прежде чем она успела отступить.

– Я не ваш муж, – прошептал Чарлз так тихо, чтобы никто другой не мог услышать. – У вас нет основания беспокоиться, так как мое отсутствие не означает измену вам.

Леди Эджингтон отшатнулась, слегка вскрикнув, и лицо ее побелело, как мрамор, а на щеках вспыхнули красные пятна. Чарлз почти пожалел, что сказал ей это, – но только почти. Он вспомнил, как, будучи мальчиком, страдал, сидя по вечерам за столом и чувствуя спазмы в животе от голода, тогда как суп давно остыл и жаркое пересохло, а его мать беспокойно металась в столовой, дожидаясь мужа, который сильно опаздывал, если вообще собирался приехать.

– Как ты смеешь говорить мне такое?! – задыхаясь, сказала она, хотя нисколько не оскорбилась и не ужаснулась. Ее слова звучали скорее жалостным призывом соблюдать приличия, только приличия, поскольку формальности имели для нее первостепенное значение. – Как ты смеешь так разговаривать с матерью?!

Чарлз вздохнул, внезапно почувствовав усталость. Его слова ничего не могли изменить.

– Я поем в своем кабинете. Пейте чай, мадам, или ужинайте, так как уже довольно поздно. И не ждите меня. – Он сардонически приподнял бровь. – Я уверен, что Милли еще не ела.

Леди Эджингтон ничего не сказала, и Чарлз, повернувшись, начал подниматься по лестнице; его шаги эхом отражались в холле, в то время как мать наблюдала за ним снизу бесстрастным взглядом.

Чарлз прошел по восточной галерее, минуя дверь в комнату сестры, и в самом конце достиг крыла, которое занимал после смерти отца. Чарлз не стал выселять мать из ее апартаментов, где она располагалась вместе с мужем, и не особенно хотел класть голову на подушку отца, поэтому переместился из своей спальни в апартаменты из четырех комнат, которые когда-то предназначались лорду одного из прежних поколений Эджинггонов и где была предусмотрена отдельная лестница, ведущая вниз, в библиотеку, и вверх, на второй этаж.

Он открыл дверь кабинета. В камине пылали раскаленные угли, и газовые светильники ярко освещали пастельные тона холодных стен. В этой комнате странным образом сочетался стиль эпохи Тюдоров со стилем барокко. Высокий, обшитый панелями, белый потолок украшала позолота, что было типично для начала семнадцатого века, а тяжелая мебель из белого клена с полосками, характерными для ценного сорта кленовой древесины, придавала комнате необычный иид в век красного дерева.

– Наконец-то ты здесь! – раздался внезапно голос. Чарлз остановился, потом с щелчком решительно накрыл за собой дверь.

– Здесь всегда было мое место, – заметил он. – Так что ничего удивительного в этом нет.

Милли поднялась навстречу ему, покинув объятия кресла с гнутой спинкой и обивкой цвета морской волны.

– Ты отсутствовал целый день. Должно быть, начал реализовывать свой план, чтобы выиграть пари, – сказала она, прищурившись. – Я уверена.

– Ты позволяешь себе делать смелые предположения, – резко сказал Чарлз.

Он не хотел в данный момент иметь дело с сестрой: перебрасываться с ней репликами, видеть ее недовольную гримасу или слушать льстивые речи. Он предпочел бы сейчас стаканчик бренди или даже три и поразмыслить в уединении о другой женщине.

• Предыдущая
• 17/57
• Следующая