Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933-1937 гг. - Жуков Юрий Николаевич - Страница 9

«Если бы французское общественное мнение, – заметил он, – узнало и убедилось бы в том, что Франция может осуществить положительную политику путем создания прочного барьера против натиска гитлеровской Германии, то это внесет успокоение в общественное мнение и выбьет оружие из рук тех, кто настаивает на сговоре с Германией».

Барьер же Бонкур представлял себе «в виде договора о взаимопомощи» и считал «вопрос назревшим и не терпящим отлагательств»[40].

В тот же день на помощь своему французскому коллеге поспешил Бенеш. Правда, он говорил еще не о договоре, а лишь о том, что должно было ему предшествовать, – установлении дипломатических отношений СССР со странами Малой Антанты, в том числе и с Чехословакией, с которой Советский Союз поддерживал всего лишь официальные (полудипломатические) отношения. Бенеш добавил, что «в Чехословакии, которая не имеет спорных вопросов с СССР, вопрос назрел настолько, что возобновление отношений не представляет серьезных трудностей»[41].

Неделя потребовалась узкому руководству на то, чтобы почти принять судьбоносное решение, которое заставило бы в корне пересмотреть не только внешнеполитический курс страны, но и стратегию и тактику Коминтерна, а вместе с тем и внутриполитическую пропаганду. Ведь требовалось дать согласие на вступление не просто в какую-то международную организацию, а в Лигу наций, ту самую, которую, в полном соответствии с оценками Ленина, в СССР определяли следующим образом:

«Ничем не прикрытый инструмент империалистических англо-французских вожделений… Лига наций – опасный инструмент, направленный своим острием против страны диктатуры пролетариата»[42].

29 ноября Н.Н. Крестинский, в отсутствие М.М. Литвинова, который готовил в Вашингтоне установление дипломатических отношений с США, руководивший Наркоминделом, сообщил Довгалевскому: «Вопрос о Лиге наций считаем дискутабельным и согласны обсудить. Но при этом у нас будут существенные оговорки, которые изложим при конкретных переговорах, если таковые будут иметь место. Вопрос о взаимопомощи также считаем дискутабельным и не прочь выслушать конкретные предложения. Можете на основании директив (решения ПБ – Ю.Ж.) начать беседу с Бонкуром»[43].

К переговорам приступили уже 5 декабря. Бонкур, естественно, прежде всего спросил Довгалевского, не может ли тот «сказать что-либо нового по поводу Лиги наций», и услышал невнятный – оговоренный в Москве – ответ: «Жду… конкретных предложений». Но все же Бонкур постарался объяснить свой настойчивый интерес к теме. Вступление Советского Союза в Лигу наций, сказал он, «весьма облегчило бы переговоры о взаимопомощи, которые в противном случае будут очень затруднены, ибо взаимопомощь не будет гармонировать с пактом Лиги наций, не говоря уже о том, что Польше будет трудно увильнуть от участия в договоре о взаимопомощи, если СССР станет членом Лиги»[44]. Так, хотя и контурно, он обозначил суть идеи, замысленной на Ке д’Орсе, где располагалось министерство иностранных дел. Подписание договора о взаимопомощи Франции, Советского Союза, Польши, стран Малой Антанты в случае нападения Германии на одну из них обусловливалось непременным вступлением СССР в Лигу наций.

В создании европейской системы безопасности Москва была заинтересована не меньше, если не больше, Парижа, ибо она снимала ставшую вполне реальной для страны угрозу войны на два фронта или борьбы с нацистской Германией один на один. При решении такой задачи не возникло бы никаких проблем, если бы не необходимость вступать в еще вчера осуждаемую и проклинаемую Лигу наций. Требовалось сделать выбор: либо старые доктрины, либо гарантия безопасности СССР. Сделать выбор следовало очень быстро, так как любая затяжка вынудила бы Париж поддержать Пакт четырех, подтолкнув тем самым Германию к агрессии против одного Советского Союза. Вступление же в Лигу наций неминуемо повлекло бы обязательный отказ, пусть даже на словах, от противопоставления СССР остальным странам, от идеи мировой революции; серьезную корректировку или, возможно, свертывание на время деятельности Коминтерна и, наконец, пересмотр внутренней политики, в которой пришлось бы соотноситься с уставом международной организации.

И выбор был сделан так же кулуарно, как до сих пор шло обсуждение вопроса о вступлении в Лигу наций, в рамках узкого руководства – Сталин, Молотов, Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов – с привлечением лишь тех, без кого нельзя было обойтись – Литвинова и Крестинского. Это произошло 9 декабря даже без оформления как решения ПБ. А через день нарком иностранных дел поспешил известить полпреда в Париже: «Мы взяли твердый курс на сближение с Францией»[45]. Литвинов поторопился, на неделю опередив события. Окончательно решение ПБ о согласии СССР вступить в Лигу наций формально было принято 19 декабря 1933 г. узким руководством в присутствии Литвинова и Довгалевского[46], срочно вызванного в Москву. Оно, в частности, гласило:

Были сформулированы детали будущего, пока еще проблематичного пакта, которые в любом случае должны были закрепить тесные отношения Советского Союза с Францией, а кроме того, предусматривали помощь и на случай нападения Японии. Помимо этого, но уже чисто декларативно, всего лишь как необходимая дань идеологии были занесены в «директиву» и те условия вступления СССР в Лигу наций, на выполнение которых ПБ просто не могло рассчитывать. Среди них – арбитраж «лишь по спорам, которые… будут иметь место после вступления Союза в Лигу»; исключение из статута Лиги наций санкционирования войны для решения международных споров; отмена мандатного управления великими державами ряда территорий; обязательность «для всех членов Лиги расового и национального равноправия»[47].

В полном соответствии с указаниями из Москвы 28 декабря Довгалевский изложил «условия» Полю Бонкуру, который сразу же согласился с большинством советских предложений. Одобрив перечень участников будущего пакта, он подчеркнул: «Самое существенное – это СССР, Польша, Франция и Чехословакия»[48]. По мнению Бонкура, настоящие переговоры о создании Восточного пакта только начинались.

«Директивы» Довгалевскому занесли в «особую папку» решений ПБ, что означало право знакомства с ними лишь для нескольких человек, призванных претворять их в жизнь, и недоступность их для всех остальных членов ЦК. Несмотря на это, Сталин поспешил разгласить тайну, обращая тем возможное негодование со стороны противников вступления страны в Лигу наций исключительно на себя. Уже 25 декабря он принял корреспондента газеты «Нью-Йорк тайме» Дюранти и дал ему интервью. Он вполне преднамеренно намекнул американскому журналисту на секретное решение.