Собачьи радости - Альтов Семен Теодорович - Страница 47

• Предыдущая
• 47/99
• Следующая

Марья Ивановна опять ликовала: «Без детишек сгорели б дотла!» Штукин хотел возразить: «Без поджигателя тестя, ничего бы не загорелось!», но смолчал, понимая, что скажет бестактность. Наверно, все, что не делается, все к лучшему, но почему за точку отсчета берут всегда худшее? Конечно, относительно пепелища, все хорошо!

Под Новый год Марья Ивановна принесла детям подарки: дворникам — подростковые металлические ломы, пожарникам — югославские пенные огнетушители.

— На кой черт огнетушители? — испугался Штукин.

— Здравствуйте! — обиделась Марья Ивановна. — Югославских нигде не достать! От них пена гуще и аромат крепче!

В ту же ночь Штукин в этом смог убедиться. Проснулся весь в пене. Она была густая и ароматная. Вокруг подыхали со смеху дети, корчилась от хохота Марья Ивановна. И Штукину вдруг стало смешно и легко.

В эту ночь, всласть наглотавшись пены, Штукин, как говорят, второй раз родился, а, может, первый раз умер. Проснулся он другим человеком. У всех жизнь примерно одинакова, но одни считают, что живут в сумасшедшем доме, а другие в сумасшедшем доме сидят и чувствуют себя как дома. Важно найти точку, с которой не страшно смотреть…

Детишки и вправду забавные, не бездельники, наоборот, с утра до вечера убирали, тушили пожары, вытаскивали Штукина из огня, делали искусственное дыхание, а он тихо лежал, размышляя о том, что искусственное дыхание, если кто понимает, ничуть не хуже естественного. А тут еще дети играючи раскидали по комнате диссертацию, тесть, естественно, выронил спичку, листы само собой загорелись, но обошлось. Потушили и вымели. В доме стало чище на одну диссертацию.

— Все равно бы не дописал! Черт с ней! Все, что не делается, все к лучшему! — облегченно вздохнул Штукин, сделал из уцелевшего титульного листа самолетик и пустил в окно.

В семье наступил мир и покой. Редкие скандалы, правда, случались, когда пожарники сцеплялись с дворниками. А все потому, что дворники нарочно загромождали мусором запасные выходы! Они, как орали пожарники, должны быть свободны на случай эвакуации тел! Членораздельно они выкрикивали одно слово «эвакуация». Мальчишки дрались до крови, до слез. Развести их могла только милиция. Так что Марья Ивановна очень кстати принесла к тому времени двух, как она сказала с гордостью, «будущих милиционеров». Вместо сосок во рту у них торчали свистки, они непрерывно свистели.

Оказалось, что свистя, дети растут очень быстро. В один прекрасный день милиционеры расчертили пол мелом. Переходить можно было только по пешеходным переходам. Пару раз, когда, казалось, никого нет, Штукин перебежал в неположенном месте, но был остановлен свистком. Маленький милиционер вылез из-под стола и провел беседу: «Жизнь дадена один раз, — с трудом выговаривал он, — а вы перебегаете в неположенном месте! Или жить надоело?»

Штукин аж прослезился. Разве посторонний милиционер так душевно поговорит? Штрафанул бы и все! Свой родненький милиционер, — другое дело! Он сунул сыну конфетку, но тот замотал головой, мол, на работе нельзя.

Растроганный Штукин по зеленому сигналу светофора пошел в туалет. У двери ему козырнул второй милиционер. Отдав честь, заикаясь, спросил: «По-по как-какому вопросу?»

— По личному. Разрешите идти?

— И-идите! По личному не б-более трех минут. Потом я стре-ляю!

Маленький мильтон вынул из кобуры игрушечный пугач.

Через неделю Штукин заканчивал свои личные дела за минуту до выстрела. «Действительно, глупо провести лучшие годы свои в туалете, ведь живем один раз», — думал он и до посинения читал выписанный Марьей Ивановной журнал «Вопросы философии». Он ничего не понимал, но уровень непонятных вопросов был настолько высок, что Штукин чувствовал себя в чем-то философом, и это было приятно.

Однажды тесть заявил, что скоро подъедет свояк с тремя пацанами, поскольку у них в Полтаве сильно стесненные условия жизни. А здесь свободного места навалом. Штукин подумал и решил: «Действительно, метраж позволяет!».

Иногда знакомые пытались прийти к Штукину в гости. Но не тут-то было! Из-за двери на замках и цепочках милиционер спрашивал пароль. А из посторонних кто ж его знал! Самому Штукину приходилось непросто: пароль был утром — один, днем — другой, а к вечеру пароль на всякий случай еще раз меняли. Слава богу, малыши знали всего шесть паролей, и, перечислив их, Штукин запросто угадывал нужный.

Спал Штукин абсолютно спокойно. Даже не проверял, закрыта ли дверь. Зачем? Ведь кто-то из милиционеров дежурил в засаде. Правда, ночью случались проверки. Светили фонариком в глаза, шепелявили: «Папа, ваши документы?» А у Штукина под подушкой паспорт. Он его р-раз! А ему: «Извините, можете спать!» И Штукин тут же проваливался в сон, радуясь, как все устроилось. Одному в жизни страшно, а когда кругом свои, — ни черта! Свои дворники, милиционеры, пожарники, да еще Марья Ивановна, задумчиво поглаживала живот, кого-то снова ждала. Глядишь, после брюквы эскадрилью летчиков принесет! Значит, и сверху будут свои… Словом, Штукин чувствовал, что живет, наконец, как у Христа за пазухой. Если не глубже.

Великолепно сложенный парень третий час сидел на камне и, подперев рукой подбородок, бессмысленно смотрел в одну точку. Левая нога затекла, свело руку, задница окаменела, но надо было потерпеть еще полчаса до конца сеанса. В который раз он пытался сосредоточиться, подумать о жизни, — ни черта не получалось! В мозгу мелькали куски жареного мяса, женские ноги, пиво и прочая аппетитная ерунда.

— Спасибо, — сказал скульптор, любуясь законченной работой. — Вы свободны!

Натурщик встал, с хрустом потянулся и, сладко зевнув, спросил:

— Месье Роден, а как назовете скульптуру, придумали?

— Придумал! «Мыслитель»! Да! Да! «Мыслитель» Родена!

Перед сном на блаконе как-то раз зазевался, — шарах по морде, ни с того, ни с сего! Да еще врываются в рот и трепещут!

Вот вам свобода слова! Сказать не успел, уже рот затыкают, да в темноте еще не поймешь чем!

Я кляп пожевал, — отбивается! И на вкус вроде птичка сырая, в смысле, живая, но породу языком не определишь. По клювику — дятел! Та-ак, думаю, мало мне соседей сверху, тараканов на кухне, так еще дятел долбит дупло во рту! Даже внутри себя не хозяин!

Языком выталкиваю, руками, — ни в какую. Мало того, что без стука в чужой рот лезут, так еще переночевать норовят. Еле-еле на свободу вытолкал. Причем кого, в темноте так и не разобрал. Тьфу! Зубы чищу, а оттуда перья да пух!

Утром на балкон вышел в тапочках, зубы стиснул, не дай бог снова зевну… И тут «вжик» и «вжик»! Птичка надо ртом моим крутит! Досиделась, бедняга, голыми лапами на проводах, умом тронулась, забыла, где дом родной. С моим ртом перепутала.

А птичка, скажу вам, странной наружности на свету оказалась. Не дятел и не совсем воробей, хотя морда нахальная, но перышки в иностранную крапинку. Вдруг колибри?! Или такой вариант: колибри нечаянно к нам залетела, с воробушками спуталась, и в результате такое вот колибря.

Я пальцем вверх тычу: «В нашей стране птицы под крышей живут! Идиотка!» — говорю ей сквозь зубы, но не со зла, а чтоб в рот не прошмыгнула на полуслове. А птаха, знай, в лицо тычется и пищит жалостно, как сирота. Я ее тапком.

Внизу под балконом толпа собралась, кулаками размахивают: «Оставьте птичку в покое! Шовинист!» У нас ведь как: сначала забьют насмерть, а после начнут разбираться «за что». Я рот открыл, объяснить им, «я не против пернатых, я — за». И тут птаха меж зубов фить! У левой щеки улеглась и затихла. Общественность успокоилась, разошлась. А я с колибрей во рту на балконе остался. Как поступить?

Не принять дружественную нам перелетную птичку? Нет, учитывая международную обстановку, выход один: раз птица просит политического убежища, — дай! Колибря — это не выпь все-таки. Положа руку на сердце, уж одну-то пичужку у себя во рту каждый принять может. Поначалу, не стану врать, тяжело приходилось. Если кто с птицей спал, знает: на тот бок не ложись — придавишь. Рот не закрывай, — задохнется. Храпанешь — пугается, в небо крыльями бьет. Но когда благое дело делаешь — приноровишься. Некоторые с такими бабами живут, колибря моя против них ангел. Сейчас такие времена, надо ближнему помогать. И птичка — божья тварь. И ты тварь. Все мы твари на этой земле, особенно некоторые. Все друг дружку проглотить пыжимся. Птичка — червячка. Зверюшка — птичку. Человек — человечка. А бог велел как: не убий, приюти. Коли рот человеку даден, значит, не должен он пустовать. Хочешь жить — приспосабливайся. В любых неудобствах ищи свою прелесть!

• Предыдущая
• 47/99
• Следующая