Все зависит от нас - Конюшевский Владислав Николаевич - Страница 68
- Предыдущая
- 68/106
- Следующая
– А сержант твой – Иванов – живой?
– Жив курилка! Только он уже младший лейтенант. На Центральном воюет. Мы с ним даже иногда переписываемся.
– Взводным?
– Нет, он в армейской разведке ордена зарабатывает.
– Ну тогда давай за него…
– Давай!
Выпили, а потом Андрей поинтересовался моей эпопеей. Я ему выдал сильно отредактированную версию, а он, услышав про Зальмута, чуть со стула не упал:
– Твою мать! Я же про это знаю! Получается, именно про тебя в газете писали – «В результате умелых действий советских разведчиков под командованием майора Г. был захвачен в плен крупный немецкий военачальник генерал фон Зальмут».
– Ну ты, блин, прямо наизусть чешешь!
– Да ты что, это же такое впечатление произвело на всех! Народ в полном охренении ходил и каждый мечтал такое же дело провернуть!
Выпили за поимку Зальмута, а потом Сухов неожиданно озаботился вопросом, не имею ли я какого-либо отношения к автору известных песен – Лисову? Смущенно шаркнув ножкой, ответил, что еще как имею. Тогда Андрюха, окончательно потеряв начальственную сдержанность, начал вопить. И вопил до тех пор, пока нам не принесли гитару, после чего состоялся импровизированный концерт. Но я его уже плохо помню. К нам заходили какие-то люди и громко хлопали после каждой песни так, что у меня начала побаливать голова. Потом вроде даже Васин на огонек заглянул…
А как нас грузили в машину и везли на аэродром, не помню совсем. Последний проблеск сознания был, когда Андрюха наконец отлепил меня от себя и передал с рук на руки летчикам со словами:
– Адрес, адрес мой не потеряй! Там и полевой почты и на всякий случай домашний. Он у тебя в кармане!
Согласно кивнув, дескать, все понял, позволил летунам затащить себя в самолет, где благополучно отрубился.
В себя более-менее пришел только на пересадке в Одессе. Там, добыв в летной столовой банку рассола, реквизировал ее с собой, и весь путь до Москвы мы с Птицыным то хлебали из банки по очереди, то мирно дремали под шум моторов. Поэтому по прилету чувствовал себя нормальным человеком.
И это было хорошо, так как в аэропорту нас встречал лично мой командир. Колычев в хипповом кожаном пальто и, невзирая на мороз, в фуражке дождался, когда я сойду с трапа, а после так меня стиснул, что ребра затрещали. Но, видно, смутившись от своего порыва, отстранился и строго спросил:
– Ты почему так долго шлялся?
Но не выдержав строгого тона, опять заулыбался и сказал:
– Вот ни на столько не верил, что ты можешь просто так сгинуть, но все равно очень рад твоему возвращению.
А потом, видя, как мы жмемся в наших курточках на ветру, подтолкнул меня и Игоря к машине со словами:
– Так, давайте грузитесь, а то только вашей простуды мне сейчас не хватало!
И нырнув в теплое нутро ЗИСа, я наконец почувствовал, что вернулся домой.
Глава 17
Стоя перед зарешеченным окошком одиночной камеры, я покачивался с пятки на носок и самозабвенно во все горло выводил:
За железной дверью что-то лязгнуло и хриплый голос часового вякнул:
– Петь не положено!
Прервавшись, чтобы глянуть на морду, появившуюся в «кормушке», я презрительно сощурился и, протянув: – Да пошел ты… – продолжил вокал:
– Ну, товарищ подполковник! Ну не положено ведь, услышит кто – и меня и вас накажут!
Вот зануда, такую песню испортил! А она у меня по ассоциации родилась, когда здесь огляделся. В далеком детстве фильм видел и момент из него запомнил – такое же окошко, камера и главный герой поет про Сенечку… Только ему при этом никто не мешает. И вообще интересно – как они меня смогут за песню наказать? Посадят в другую камеру? Карцера, однако, для старшего комсостава уставом не предусмотрено. М-да… а ведь солдатика-то действительно могут поиметь за то, что допустил подобное. И всем будет плевать, что я офицер, а он ефрейтор и никак на меня повлиять не может… Еще раз глянув на просящую физиономию бойца, прекратил пение и сказал:
– Хрен с тобой, золотая рыбка! Тогда буду читать стихи…
– Товарищ подполковник, у нас вообще шуметь нельзя.
– А что у вас можно?
– Сидеть…
– Ну ты и шутник… Ладно… Обед в вашей богадельне когда?
Круглое лицо ефрейтора, увидевшего, что высокопоставленный узник перестал дизелить, озарилось радостью, и он, глотая слова, зачастил:
– А скоренько уже, скоренько. Через час, в аккурат, и принесут!
Ну вот и славно. Кушать еще не хотелось, только узнать про расписание «губы» никому не рано и никогда не поздно. Мне, правда, его вчера начгуб доводил, но я все пропустил мимо ушей, даже не рассчитывая, что придется здесь задержаться более чем на ночь. Только Колычев, похоже, сильно обозлился и решил наконец всерьез засадить старого боевого друга в кутузку. Чтобы, так сказать, прочувствовал разгильдяй Лисов всю глубину своего падения и морального разложения. Правда, начав с угроз трибуналом, Иван Петрович закончил всего десятью сутками гауптической, блин, вахты. И даже когда я ему напомнил, что мое задержание, если судить по словам Мессинга, может всем выйти боком, никак не отреагировал. То есть отреагировал, сказав, чтобы товарищ подполковник не сильно задавался и вообще этот арест не просто так арест, а наказание за конкретное деяние, и что, мол, по закону я вообще попадаю под статью. Но зная меня давно и учитывая обстоятельства, он готов не доводить дело до трибунала, а дать своей властью десять суток. Чтобы я, так сказать, больше проникся…
Только один фиг обидно. Ведь не поленился отец родной и аж на гарнизонную губу отправил, а не просто домашним арестом ограничился. И главное, это все проделал со свежеиспеченным лауреатом Сталинской премии и кавалером уже второго ордена Ленина, а я еще после банкета толком не отошел…
Хотя я и говорил, что верну эти сраные бабки, но командир закатил целую лекцию о равенстве перед законом и недопустимости подобных действий, тем более человеком, наделенным такими полномочиями, как у меня. Трындел о чистых руках, горячей голове, спокойной совести и прочей фигне. Даже Уголовный кодекс показывал. Я эту книжечку взял, но сразу полез смотреть не свою статью, а пятьдесят восьмую и все, что с ней связано. Попутно немного прокомментировал…
Для Колычева это стало последней каплей, и, обозвав меня неисправимым долбодобом, он в ярости упек подчиненного расхитителя на гарнизонку. А если смотреть трезво, то пострадал я, как и все великие люди, исключительно за правду. Но того же Галилея за заявку про то, что «она вертится», святая инквизиция к домашнему аресту приговорила, а меня за правдиво написанный отчет сразу обвинили в растрате государственных средств и в тюрьму посадили. А главное, за какие-то жалкие две штуки марок, будь они неладны!
И ведь, когда писал отчет, была мысль соврать, будто я их потерял во время неравной битвы с англичанами. Но тогда той мысли только ухмыльнулся и написал как есть. Кстати, потом, когда выйду, Колычеву скажу, что фиг я все две штуки возвращать буду! Полторы сотни, оставшиеся после покупки кольца, у меня лимонники слямзили. Так что с честного Лисова только штука восемьсот пятьдесят! И ни копейкой больше! А то моду взяли обдираниями заниматься…
Это мне тот момент вспомнился, когда Иван Петрович намекал, чтобы гонорары за песни, которые я принес в этот мир и которые стали шлягерами, отдал в какой-нибудь фонд. Типа по большому счету я их украл и поэтому, чтобы облегчить совесть, гонорары с пластинок и отчислений за прокрутку по радио надо бы вернуть. Ага, щаз! Может, у меня еще старые инстинкты живы, но с государством я никогда, ничем и ни под каким видом делиться не буду! Не фиг морду баловать. Правда, прямо так, как думал, говорить не стал, а просто сказал, что ничего никому не отдам и с больной совестью как-нибудь постараюсь справиться. Командир, глядя на мою решительную физиономию, тогда удивился – мол, в каких-либо тратах я не замечен, в карты не играю, любовницы нет, до денег не жадный, так для чего мне такая куча бабок?
- Предыдущая
- 68/106
- Следующая
